Коммодор Хорнблауэр

Графиня подняла на Хорнблауэра свои прекрасные глаза, страстный взгляд которых, как ему казалось, парализует его мозг. Золотая суповая тарелка исчезла, но ее место заняла золотая столовая тарелка. В еще один из бокалов, стоящих перед ним, было налито другое вино — шампанское. Оно искрилось и пенилось, совсем как его мысли. Стоящий за спинкой стула лакей что-то говорил ему по-русски, очевидно предлагая ему сделать выбор, но княгиня решила проблему вместо Хорнблауэра.

— Поскольку это ваш первый визит в Россию, — пояснила она, — я уверена, что вы до сих пор не пробовали нашу волжскую форель. Говоря это, княгиня положил себе этой рыбы с золотого блюда, а лакей предложил Хорнблауэру другое золотое блюдо.

— Конечно, сервировка на золоте выглядит очень мило, — грустно продолжала княгиня, — но, к сожалению, на ней все быстро стынет. У себя дома я никогда не пользуюсь золотой посудой, за исключением, конечно, случаев, когда мы принимаем Его Императорское Величество. Поскольку эта традиция соблюдается и в других домах, я сомневаюсь, что Его Императорское Величество хоть когда-нибудь ел горячее мясо.

Золотой нож и вилка, которыми Хорнблауэр разделывал свою форель, тяжело двигались в его руках, царапая по золотой тарелке.

— У вас доброе сердце, мадам, — заметил он.

— О, да, — ответила княгиня, вкладывая в свои слова глубокий смысл.

У Хорнблауэра вновь закружилась голова; шампанское, такое холодное, такое нежное, казалось самой судьбой предназначено, чтобы помочь этому горю — и он жадно глотнул его.

Пара маленьких жирных птичек на кусочках поджаренного хлеба последовала за форелью; они нежно таяли во рту. Новое вино сменило шампанское. Затем появились тушеная оленина и куски жаркого, по-видимому, бараньего, которое вознеслось над мирской суетой на крыльях восхитительной чесночной подливки. В завершении вереницы блюд были поданы различные виды разноцветного мороженого, из которых Хорнблауэр был в состоянии попробовать едва ли третью или четвертую часть.

«Иностранные выдумки», — подумал про себя Хорнблауэр, хотя обед ему понравился и он не имел ничего против русской кухни. Наверное, он произнес про себя «иностранные выдумки» потому, что, наверное, так бы сказал Буш, доведись ему съесть подобный обед. А может быть, он подумал так, потому что был слегка пьян — подобный вывод, услужливо подсунутый свойственной Хорнблауэру привычкой к жесткому самоанализу, вызвал у него шок, сравнимый с тем, который ощущает человек, со всего разбега натолкнувшийся в темноте на столб. Конечно же, он не может позволить себе напиться, ведь он представляет свою страну и вообще, очень глупо напиваться, когда серьезная опасность угрожает ему лично. Он лично провел во дворец убийцу и если это станет известно, то ему придется плохо, особенно, если царь узнает, что убийца был вооружен нарезным пистолетом, принадлежащим Хорнблауэру. Хорнблауэр еще больше протрезвел, когда вдруг до него дошло, что он абсолютно забыл про своих младших офицеров — он оставил их с раненым убийцей на руках, а что они могли с ним поделать, — об этом можно было только догадываться.

Сидящая рядом графиня слегка наступила ему на ногу под столом; словно легкий электрический ток пробежал по телу и его рассудительность снова испарилась. Он блаженно улыбнулся своей даме. Она ответила ему длинным взглядом из-под полуопущенных ресниц и обернулась, чтобы сказать что-то своему соседу с другой стороны, тактично давая понять Хорнблауэру, чтобы он уделил немного внимания баронессе, сидевшей по правую руку от него, с которой он не обменялся еще и парой слов. Хорнблауэр живо погрузился в разговор, и генерал в странном, по-видимому, драгунском мундире, сидевший за баронессой, присоединился к нему, задав вопрос про адмирала Китса, с которым познакомился в 1807 году. Лакей предложил новое блюдо; его волосатые запястья виднелись между рукавами и белыми перчатками и на них были заметны следы блошиных укусов. Хорнблауэр вспомнил, что в одной из книг про северные страны он читал, что чем дальше путешественник продвигается на восток, тем злее становятся паразиты: польская блоха ужасна, но русская — во сто крат хуже. Если же она злее испанских блох, с которыми Хорнблауэру пришлось познакомиться довольно близко, то, воистину, эта блоха не имела себе равных. Должно быть, в этом дворце были сотни, если не тысячи слуг и Хорнблауэр мог себя представить, в какой тесноте они жили. Двадцать лет ведя непрерывные войны с паразитами на переполненных кораблях, он мог вообразить себе всю сложность борьбы с ними во дворце. Так что, пока часть его мыслей была занята поддержанием разговора с драгунским генералом о принципах старшинства и отбора офицеров для британского флота, другая настойчиво твердила о том, что он предпочел бы не иметь дело с искусанным блохами лакеем. Разговор понемногу угас и Хорнблауэр снова повернулся к графине.

— Мсье интересуется живописью? — спросила она.

— Конечно, — ответил Хорнблауэр вежливо.

— В этом дворце прекрасная картинная галерея. Вы ещё не видели её?

— К сожалению, пока не имел этого удовольствия.

— Вечером, по окончании императорского приема я могла бы вам ее показать. Если, конечно, вы не предпочтете занять место за карточным столом.

— Я предпочел бы увидеть картины, — улыбнулся Хорнблауэр. Его смех звучал несколько громковато даже для его ушей.

— Тогда, если после ухода их императорских величеств вы будете ожидать у дверей в дальнем конце зала, я провожу вас.

— Это было бы замечательно, мадам.

Они подняли тосты за сидевших во главе стола — когда был прозвучал первый, все поднялись, поскольку пили за здоровье принца Швеции, а затем общий разговор был поневоле прерван многочисленными тостами, которые провозглашал громогласный гигант, стоявший за стулом царя — Стентор с торсом Геркулеса — отметил про себя Хорнблауэр, любуясь его мощной фигурой. В промежутках между тостами звучала музыка — не оркестр, а мужская капелла, которая силой сотни голосов наполнила огромный зал оглушительным ревом. Хорнблауэр, со своим глухим к прелестям музыки слухом, прислушивался к ее пению с интересом, но и с нарастающим раздражением. Для него было облегчением, когда пение, наконец, смолкло, и все вновь поднялись со своих мест, чтобы проводить царственную группу, удалившуюся в двери неподалеку от головной части стола. Только после того, как двери за ушедшими закрылись, все дамы, в сопровождении мадам Кочубей, также вышли из зала, но уже через двери в его дальнем конце.

— До скорой встречи, — улыбнулась графиня, покидая его.

Мужчины начали собираться в группки у стола, а вокруг суетились лакеи, разнося кофе и ликеры. Уичвуд, все еще держа свою медвежью шапку под мышкой, направился к Хорнблауэру. Его лицо было краснее обычного, а глаза, если можно было представить, что это возможно — еще более выпучены.

— Швеция будет драться, если ее поддержит Россия, — произнес Уичвуд хриплым шепотом, — я слышал это от самого Боссе, который весь день не отходил от Бернадотта.

Уичвуд проследовал далее и Хорнблауэр услышал, как он пробует свой примечательный французский на группе военных, сидевших за столом ближе к царскому краю. В зале было невыносимо жарко от бесчисленного количества освещавших ее свечей. Хорнблауэр выпил кофе и поднялся на ноги, в очередной раз переложив треуголку с колен подмышку.

Комната, в которую он вошел, похоже, как две капли воды напоминала ту, в которой начинался императорской прием — таких же размеров и с куполом. Хорнблауэр вспомнил, что именно эти два купола привлекли его внимание, когда экипаж подъезжал ко дворцу. Она была уставлена стульями, кушетками и столиками, вокруг одного из которых несколько пожилых дам уже действительно играли в карты, а за другим столь же пожилая пара играла в трик-трак. Краешком глаза он заметил графиню, сидевшую на диванчике; трен ее платья широко раскинулся вокруг. Она держала в руках кофейную чашечку на блюдце и мило щебетала с какой-то дамой, при этом каждая черточка ее лица, все ее поведение демонстрировали абсолютно детскую невинность.