Перед заморозками

— Рядом с чем?

— Не знаю. С чем-то.

— Начнем с матери, — сказала Анн-Бритт. — Разбудим сейчас?

— Отложим до утра, — после некоторых сомнений решил Курт Валландер. — На сегодня нам хватит леса.

Линда почувствовала, как у нее от злости разгорелись щеки.

— А если с Анной что-нибудь случится, пока мы выжидаем?

— А если мать с испугу все перепутает, когда мы нагрянем к ней среди ночи?

Он поднялся:

— Решено. А сейчас иди домой спать. А назавтра поедем к матери — ты тоже.

Они надели сапоги и ушли, предоставив Линду себе самой. Она некоторое время рассеянно наблюдала в окно, как они садятся в машину и уезжают. Ветер снова усилился — он так и дул порывами, то с востока, то с юга. Она вымыла посуду и подумала, что надо выспаться. Но спать она не могла. Анны по-прежнему нет. Ложь Генриетты, имя Биргитты Медберг в дневнике. Она снова решила осмотреть квартиру. Должно же где-то быть это письмо от Биргитты, почему она не может его найти?

Она начала поиски. На этот раз она взялась за дело основательно — открепила задники у картин, начала отодвигать книжные полки. Вдруг раздался звонок в дверь. Был уже второй час ночи — кто бы это мог быть? Она открыла дверь. На пороге стоял человек в очках с толстенными стеклами, в коричневом махровом халате и рваных розовых тапочках.

— Меня зовут Август Бругрен, — раздраженно сказал он. — Это неслыханно — такой шум среди ночи! Должен убедительно попросить фрекен Вестин утихомириться.

— Извините, — сказала Линда. — С этой минуты будет тихо.

Август Бругрен решительно шагнул вперед.

— Вы не фрекен Вестин, — сказал он, — у вас голос не такой. Кто вы?

— Я ее подруга.

— Когда плохо видишь, учишься различать людей по голосам, — строго сказал Бругрен. — У фрекен Вестин голос мягкий, а у вас трескучий. Представьте себе разницу между свежим хлебом и сухарями. Если вы, конечно, понимаете, о чем я говорю.

Август Бругрен повернулся, неуверенно нащупал перила и начал спускаться по лестнице. Линда постаралась восстановить в памяти Аннин голос и поняла его метафору. Она заперла за ним дверь и привела себя в порядок — надо было идти домой. Вдруг на глаза навернулись слезы. Анны больше нет, подумала она. Анна мертва. Она резко тряхнула головой. Не хочу даже представлять себе жизнь без Анны. Она положила ключи от машины на кухонный стол, заперла квартиру и вышла на темную улицу. Придя домой, завернулась в одеяло и легла, не разбирая постели.

Она проснулась, как будто бы кто-то ее толкнул. В темноте светились стрелки будильника — без четверти три. Она спала чуть больше часа. Что же ее разбудило? Она пошла в отцовскую спальню. Пусто. Она села в гостиной. Почему же все-таки она проснулась? Что-то ей снилось, какая-то опасность, приближающаяся в темноте, сверху, птица на беззвучных крыльях… острый клюв… Ее разбудила птица.

Странно, несмотря на то, что она почти не спала, голова была совершенно ясной. Она начала думать о вчерашних событиях, ей вспомнился свет прожекторов, люди, ползающие по откосу оврага, роящиеся и гибнущие в свете прожекторов насекомые. Вот почему она проснулась — у нее не было времени на сон. Не Анна ли позвала ее? Она прислушалась. Нет, голоса не слышно. Но голос был — наверное, в том же сне, где была эта птица, беззвучно пикирующая на свою жертву — какую жертву? На меня? На Анну? Может быть, еще на кого-то? Она снова посмотрела на часы — без трех три. Это был голос Анны, опять подумала она, и тут же приняла решение, надела туфли, куртку и спустилась по лестнице.

Ключи от машины лежали там, где она их и оставила. Чтобы в дальнейшем не пользоваться отмычками, она прихватила с собой запасной ключ, который обнаружила в ящичке в прихожей. Она взяла машину и выехала из города. Было двадцать минут четвертого. Она поехала на север, съехала на проселок и оставила машину в ложбине, откуда ее не было видно из окна дома Генриетты. Вышла из машины, прислушалась и осторожно, стараясь не шуметь, прикрыла дверцу. Ночь была довольно прохладной. Она запахнула куртку поплотнее и обругала себя за забывчивость — карманный фонарик остался дома. Отошла несколько шагов от машины и попыталась оглядеться, насколько это было возможно: стояла темень, только на горизонте слабо светилось зарево Истада. Звезд не было, по-прежнему то и дело налетали порывы ветра.

Она пошла по проселку, осторожно, чтобы не споткнуться. Что она собиралась предпринять, она толком не знала, но она слышала голос Анны. Друзей, зовущих на помощь, не бросают. Она снова прислушалась. Где-то крикнула ночная птица. Наконец она дошла до тропки, ведущей к дому Генриетты с задней стороны. Три окна светились. Это гостиная, сообразила она. Генриетта, наверное, не спит. А может быть, и спит, просто забыла выключить свет. Или нарочно оставила.

Линда поморщилась — ей было стыдно, что она боится темноты. Последние несколько лет до развода родителей, когда они вечно ссорились по ночам, Линда не могла спать в темной комнате. Зажженная лампа была словно оберег. Прошло много лет, прежде чем она преодолела этот страх, но иногда он возвращался, особенно когда она волновалась.

Она пошла на свет, обойдя ржавый остов сенокосилки. Войдя в сад, она снова остановилось и прислушалась. Может быть, Генриетта сочиняет музыку? Линда перелезла через забор и вспомнила о собаке. У нее же собака — что я буду делать, если эта псина залает? Через несколько часов мы с отцом, может быть еще и Анн-Бритт, все равно сюда приедем. Что я хочу тут обнаружить? Но при чем тут логика, если она проснулась от кошмара, если во сне ее позвала Анна?

Она осторожно подошла к освещенным окнам и остановилась как вкопанная. Из дома доносились голоса. Сначала она не могла понять, почему так хорошо их слышит, потом заметила, что одно из окон приоткрыто. У Анны голос мягкий, как свежий хлеб, сказал сосед. Но это был не Аннин голос, это был голос Генриетты и еще какого-то мужчины. Линда слушала, изо всех сил напрягая слух. Она подошла чуть ближе и заглянула в окна Генриетта сидела на стуле боком к ней, а на диване, спиной к окну, сидел мужчина. Она подошла еще ближе. Слов мужчины она разобрать не могла, а Генриетта говорила что-то о композиции, о двенадцати скрипках и одинокой виолончели, о тайной вечере и апостольской музыке. Линда не могла понять, о чем она говорит. Где-то там была еще собака. Линда затаила дыхание и попыталась определить, с кем разговаривает Генриетта. И почему среди ночи?

Вдруг Генриетта медленно повернулась и уставилась в окно, как раз в то, за которым стояла Линда. Она вздрогнула — Генриетта глядела ей прямо в глаза. Она не может меня видеть, лихорадочно соображала Линда. Это невозможно. Но что-то было в этом взгляде, что ее испугало. Она повернулась и побежала, но зацепилась за каменный бортик, окаймляющий желоб водяной колонки. Лязгнуло железо. Собака залилась лаем.

Линда бежала к машине той же самой дорогой. Споткнувшись, упала и расцарапала лицо. И уже перелезая через забор, услышала, как открылась входная дверь. Она побежала по тропке к машине, но где-то сбилась с дороги и резко остановилась, не узнавая местности. Замерла, вслушиваясь и стараясь унять одышку. Слава богу, Генриетта не выпустила собаку — та бы ее тут же нашла. Она вслушивалась в темноту. Никого. Но от страха ее била дрожь. Она осторожно пошла назад, пытаясь найти тропу к проселку, где стояла машина. Но со страху совсем потеряла ориентиры, так что не могла уже определить, где дерево, а где его тень. Она снова споткнулась и упала. И, поднимаясь, почувствовала сильную боль в ноге, словно в нее вонзился сразу десяток ножей. Вскрикнув, она попыталась отдернуть ногу — и не смогла. Как будто какой-то зверь мертвой хваткой вцепился ей в лодыжку. Но ни дыхания зверя, ни голодного урчания слышно не было. Она провела рукой по ноге и нащупала какую-то холодную железку. И цепь. Только теперь она поняла — на ее ноге захлопнулся капкан.

Рука была вся в крови. Она закричала. Но ее никто не слышал.