Страница 62 из 96
Царь прервал диктовку указа и впился в бифштекс. О Боже, как же надоел рыбный рацион! Наконец-то мясо, мясо, мъя-а-а-а-ассссо-о… Канцлер дождался конца трапезы, поклонился, насколько позволила его нынешняя условная талия, забрал тарелку и пошел прочь: во время диктовки указов царю попадаться под горячую руку не стоило, это при дворе все давно знали. На лестнице, ведущей в нижний салон самолета, стоял скучающий Долметчер. Стесняясь грязной тарелки, канцлер хотел прошмыгнуть мимо, но мулат бесцеремонно загородил дорогу.
— Да, филе… — задумчиво произнес он, нашел на тарелке забытое Павлом волоконце, бросил на передние зубы, быстро-быстро, по-дегустаторски, зачмокал. — Да, филе… Натуральное, очень удачно, господин канцлер, очень, и с корочкой, и с кровью… Мало кто в наше время умеет готовить морскую щуку по-доминикански. Отличные садки с барракудами в нас на Доминике! Барракуд кормят исключительно блинами с черной икрой, заливной осетриной, холодным поросенком с хреном… А на десерт бля-манже под «Рассвет над Москвой-рекой» Мусоргского. Впрочем, поросенка иногда дают с гречневой кашей, но это очень дорого, зато полная иллюзия говядины… Господин канцлер, да на вас лица нет! Не может быть, филе барракуды совершенно свежее!
— Да нет, это так, воздушная болезнь… Уже прошло. — Шелковников поскорей убежал в хвост самолета. Только бы не трепался проклятый мулат. Нужно все это филе сбросить — лучше в ящик для отходов, пока нет взлета, — в Нижней Зомбии еще и не такое едят.
Это ж надо — выдать сырую рыбу за мясо! Рыбу икрой! Порося в карася!..
В Шереметьеве-2, где полагалось приземлиться царской эскадрилье, царила тихая истерика, ибо никто не хотел быть горевестником. Милада Половецкий угодил под стражу, его арестовал не кто иной, как дневной секретарь императора — за преступную гулянку на княжеской даче, во время коей исчезла возлюбленная императора, Антонина. Ивнинг проявил редкую оперативность, беря следствие в свои руки: он-то прекрасно понимал, что либо он — Миладу, либо Милада — его, и не помогут никакие амурные воспоминания. Даже молочный король Сухоплещенко выразил готовность покинуть больницу — в которую залег при первом известии о беде — и, временно оставив отставку, взять на себя карательные функции, было бы кого карать. В гулянке был к тому же замешан еще и сын царя, и его почти жена, хозяйка дачи, да и смерти племянника государь вряд ли обрадуется. Но кто скажет государю? Кто скажет?
Ивнинг и другие вознесенные новой властью люди ломали над этим голову в кабинете бывшего Милады, когда дверь без стука отворилась. На пороге стоял закованный в жуткую темно-красную кожу человек с навеки остановившимся где-то в глубинах собственной души взором.
— Я сам доложу, — без предисловия сказал министр внутренних дел. — Наше упущение. Будем карать. Думаю, виновны милиционеры. Мало проводим декумаций. На этот раз проведем фронтальную, по всем лагерям. А тех, кто на свободе, — к вышке. Царю доложу я.
О том, что Всеволод Викторович Глущенко безумен, слух шел давно. Однако очень тихий слух. Уже немало было случаев, когда кто-то отправлял на Петровку информацию: мол, другой кто-то в одна тысяча едреном году имел добровольное совокупление с милиционершей, — и этот другой наутро находил себя под нарами у параши. Министр вообще не занимался преступлениями, кроме тех, которые подпадали под указ: по номеру дома на Петровке — «указ от тридцать восьмого числа». Лишь те, кто вовремя слинял из милиции в императорские синие мундиры, могли пока что чувствовать себя в относительной безопасности. Ибо страшен был министр-бригадир, никто не знал, спит он, ест, пьет, да и вообще человек ли он, если круглые сутки семь дней в неделю всегда на посту, всегда борется с проклятым милицейским семенем. Ненавидели министра все — и вот на тебе, пригодился ж таки, сам, по доброй воле решил идти к царю докладывать о том, что Антонина исчезла вместе с будущим наследником престола. Молочный король, мысленно перекрестившись, исчез с экрана. Ивнинг удвоил охрану при железных дверях, за которыми держал обреченного Миладу. Всеволод Глущенко в темно-красном ЗИПе подлетел к зданию аэропорта и своим появлением вселил в присутствующих больше ужаса, чем все фильмы Хичкока вместе взятые.
По данным табло, императорская эскадрилья приземлилась без осложнений.
А Павел, даже идя к выходу из самолета, продолжал диктовать:
— Сирот же милицейских, коих в России и по сей день немало есть, отнюдь бы за грехи отцов не карать, а собирать в особые дома, где обучать бы их полезному ремеслу, отдавать бы их в зубные протезисты, сиречь дантисты…
Трап подрулил. Павел шагнул на него и тут же понял, что ноги его обнимает молодой, оборванный, рыдающий в три ручья тип. Он что-то свернутое совал Павлу в руку. «Челобитную?» — флегматично подумал император, глядя, как истово тип стучит лбом в металл. Охранники уже взлетели по трапу, другие вылезли из самолета и были готовы разорвать челобитчика на части, но Павел властно их остановил, принял жалобу.
— Бью тебе челом на тамбовского генерал-губернатора! — взвыл тип, осознав, что все еще жив, а жалоба принята. — Не вели казнить, православный государь, вели слово молвить! Окаянный тот Мишка Дерюжников партбилеты за мзду выдает без свидетельства о крещении!
Павел побледнел. Такое ему в страшных снах не снилось. Как это так — без свидетельства о крещении? В коммунисты?
— Может, скажешь, что у него и поста во время кандидатского стажа не блюдут? — издевательски спросил царь, надеясь, что обвинение все-таки окажется ложным. Ведь этого Дерюжникова он сам в Тамбов и назначал, ведь все-таки своего же завуча с прежней работы!..
— Истинно не блюдут! Совсем ничего святого…
Дальше Павел не слушал. В толпе встречающих очень вовремя замаячила закованная в темно-красную кожу фигура министра внутренних дел. Император кивнул ему, Всеволод немедленно взлетел по трапу, чтобы кратким, верноподанным поцелуем приложиться к лайковой перчатке государя, — тот, впрочем, перчатку вовсе не ему протягивал, он лишь указывал на ревущего белугой челобитчика.
— Расследовать. Подтвердится — наказать всех! Не подтвердится — только этого. — Всеволод кивнул, челобитчика оттащили.
Министр, тем не менее, загораживал государю дорогу. Павел с удивлением глянул: не рехнулся ли часом приемный родственник, не заработался ли на ответственном посту?
— Это ты челобитчика пропустил? — отнюдь не мирно вопросил царь.
Всеволод косо склонил голову, словно подставлял ее под топор.
— Государь, моя вина, сознаю. — Глущенко распрямился и в коротких словах доложил, что в результате заговора милиционеров и других масонов похищена беременная возможным наследником престола Антонина. Павел посмотрел на министра долгим, ничего не понимающим взором. Когда страшный смысл произнесенного проклятым краснокожим до него, наконец, дошел, в организме что-то сработало, выбило какой-то защитный предохранитель, и ни инсульта, ни приступа психомоторной эпилепсии не приключилось, царь всего лишь потерял сознание и рухнул на руки телохранителей.
Пришел он в себя только в личном чагравом ЗИПе, с иглой в вене и под капельницей. Двое врачей следили за чем-то там на экранах, на них было изображено очень похожее на линию горного хребта Сьерра-Путана. Павел скосил глаза и обнаружил, что краснокожий тоже рядом.
— Всех виновных… — с трудом сказал он.
— Всех — можно ли сразу, ваше величество? Среди принимавших участие в помолвке — принцы крови, великий князь Иоанн Павлович, великий князь Гелий Станиславович… Увы, погибший — возможно, при попытке помешать похищению… Великий князь Ромео Игоревич… Столбовая дворянка Татьяна Ледовитая…
— Ох, столбом ее… Ладно, всех ко мне, по одному. В Грановитую. Отвечаете лично, ротмистр! — неожиданно закончил царь, понизив министра сразу на три звания, но аккуратно оставив его потомственным дворянином. Впрочем, если по-казачьи, то ротмистр — это есаул, значит, вовсе не такой уж вшивый чин. Дальше мысли царя поплыли — и он отключился. Всеволод почти на ходу вылетел из царского ЗИПа, прыгнул в свой темно-красный и рванул вперед — выполнять, доставлять, тащить, да и застенок при Грановитой тоже проверить, мало ли что.