Страница 10 из 96
Днепр немедленно проявил инициативу: выделил в отдельный барак сотрудников ГАИ. Попасть туда было равносильно статье пятьдесят восьмой дробь террор, если считать по-старому. Вообще-то мечтал Днепр о том, чтобы лагерь укрупнили, завели прокзону, следзону, то есть следовательскую, прокурорскую и другие, но министр с ними почему-то пока миндальничал. Но и нынче висел Днепр над Тувлагом что твой Дамоклов меч, а смерть кума Синельского никакие лепилы не заставили бы спецпредста считать естественной, когда имел он такие шикарные директивы на случай смерти его насильственной. Ведь и вся идея-то изначальная была Днепровой, у Глущенко на нее образования бы не хватило. Григорий Иванович трудился над своей паратостью, тренировал ее, и нынче, надо думать, давно уже отвечал не отметке «десять» — ибо случилось невероятное: бодливой корове дал Бог рога.
Примчался Николай Платонович фивейский, вообще-то тоже паратый, на пятерку, на второй день после собеседования с министром учинивший дебош в ресторане, отягченный изнасилованием шеф-повара, — в лагерь попал он уже просто как зек-членовредитель, хотя прежние его паратые заслуги учитывались и почти все права обсоса остались при нем. Днепру он был предан не очень, ему на гаишников плевать было, по-настоящему ненавидел он только спецназовцев, от которых претерпел в родном Петергофе за попытку увести льва из фонтана «Самсон». Однако пользу приносил явную, паханы зоны знали, что с Фивейским Днепр хотя бы разговаривает, для прочих у него только карцер и полосатая милицейская дубинка-«гаишница», в которую налил паратый начальник фунтов десять свинца.
Днепр, полуприкрыв глаза, коротко изложил Фивейскому свой план. Николай Платонович успел отогреться и прийти в себя.
— Вашими бы устами да яд пить, — ядовито проговорил он.
— Нет уж, — отпарировал Днепр, — это вашими бы ушами да мед.
Фивейский похлопал глазами, пытаясь представить, как это — ушами да мед, но филология никогда не была его сильной стороной.
— Нет, вы ушами похлопайте, — ядовито добавил Днепр, — а у меня твердый приказ: за смерть кума — декумация. Силами ВНУХРа, и последите, чтобы само слово не просочилось, там есть с высшим образованием, и с двумя, латынь знают. Осведомитель Гирин…
— Партугалска?
— Да, Гирин… — поморщился Днепр, он кликух не любил, он ощутил ответственность как личный специальный преставитель министра, — тот вообще на латыни поэму в честь императора написал, послал и ждет, что помиловка будет.
— И будет?
— Улита едет, — Днепр похлопал по ящику стола, — здесь поэмка-то. Хреновая, скажу вам. Кухонная латынь, да еще с италийскими вульгаризмами…
Фивейский на всякий случай замер, он не понимал ни слова.
— Вот именно! — громыхнул Днепр, вставая. — Внухрить — это вам не вохрить! Это работа ответственная!
«Ну да, — подумал Фивейский, выходя на холод, — счет, небось, не с тебя начнут. Да и вообще на весь лагерь в случае убийства кума только Днепр со своими гвардейцами от счета декумации освобожден. С кого счет начать?» Молнией озарила сознание Фивейского мысль: «Ну, тогда — с меня! Вот и не буду десятый!»
А в родном бараке Алеши Щаповатого царила литература.
— В вафельное полотенце было завернуто десять тысяч сотенных бумажек. Андрей быстро сунул их в карман шинели, проверил свой верный «макаров»… мелкий мент-семидесятник по кличке Партугалска вдохновенно тискал роман уже третий час, и все еще не выдыхался, так что даже «покушать» никто не предлагал, — Андрей вихрем вылетел на улицу, вскочил в служебный «мерседес», закурил трофейное «Мальборо», нюхнул любимого пятновыводителя и газанул к даче академика Сахарова…
— Брешешь, Партугалска, — прогудел из своего угла Гэбэ, — у Сахарова вчера дачу Хруслов отобрал и там дочку свою трахнул.
— На ту самую дачу, — Партугалска ничуть не смутился, даже паузы не сделал, — где на письменном столе еще лежали бумаги академика, а диван был уже запятнан кровью дочери Хруслова, Веры, ставшей женщиной накануне вечером. Хруслов уже уехал с дачи на служебном «мерседесе»…
— Иди ты к ляду с «мерседесом»!
— Уехал с дачи на собственном «роллс-ройсе», который подарила Сахарову английская королева вместе с нобелевской…
Дверь барака распахнулась. На пороге стоял старый пахан соседнего седьмого барака, сельский человек Леонид Иванович. Четырехсотник или чуть больше того. Лица на старике не было в прямом смысле слова, узнавался он разве что по звездочкам на погонах.
— Братья, — прохрипел бывший нижнеблагодатский милиционер, — Леха кума замочил! Кому чего Леха должен, простите долги, братья, его самого латыш, кажись, мочит, то ли уже помочил, сидит в кумарне на пороге с шабером и слезу точит… А по внухре на такой случай приказ — всей зоне раскумация!
— Декумация? — с ужасом спросил излишне образованный Партугалска.
— Во! Декумация! Спасибо, напомнил! Это что, по сто на брата, как на фронте, или чего добавят?
— Добавят? — проверещал Партугалска, в ужасе подбирая ноги, он собирался спрыгнуть с верхней шурши, но раздумал. — Это — убавят! Это — каждому десятому голову рубить будут!
— Я — первый, — не теряя бодрости духа, провозгласил Гэбэ, — второй Мулында, третьего сами назначайте, — Гэбэ подложил кулаки под голову и стал с интересом смотреть на немую сцену в бараке.
— Я! Я третий! — взвыл Партугалска, и тут же получил увесистую зуботычину от соседа, хорошо известного Канады, любителя «чистить репу».
— Я, бля, третий, — деловито сказал Канада, — а ты, шестерка, четвертый, не то репу начищу. Десятым не будешь, не воняй, без тебя тискать некому. Но и третьим не будешь. Третьим я буду. — Партугалска сомлел, видимо от счастья, что он пусть и не третий, но все же четвертый, а не тот десятый, которого декумать сейчас будут. — Ну? Кто пятый? — грозно спросил Канада.
Все секунду молчали.
Вместо ответа послышался звук хлопнувшей двери: пахан Леонид Иванович пошел играть в считалочку со своим бараком. Из его седьмого барака сейчас как раз велся рабочий подкоп в особбарак ГАИ, безномерной. Всего в лагере бараков сейчас было семнадцать, Днепр собирался весной довести их число до тридцати, но требовались плотники, а откуда взять мусоров с высшим плотницким образованием? Лишь Гэбэ продолжал потирать друг о друга кулаки, — он разглядывал подвластное ему бакланье с таким аппетитом, что всем вспомнилась отсутствующая в нынешнем кодексе пятьсот четвертая статья.
— Да параша это… — протянул кто-то в углу, и разом разрядил обстановку. Сколько раз их уже пугали. А Леха, между прочим, три куска кума так и не принес. Так что Леха сам теперь кандидат для Гэбэшной миски. А что там кумать, не кумать, так до утра еще много чего случиться может. Может, обойдется, может, раскумекается еще как-нибудь.
Тем временем все то, что еще недавно называлось штабс-капитаном Михаилом Макаровичем Синельским, было бережно перенесено в лепилчасть, и главный патологоанатом Тувлага уже намеревался рассечь ему разные полости на предмет изъятия возможных внутренностей, свидетелем чему Имант решительно быть не хотел, хотя и оказался в санчасти вместе с прочими. Сквозь грязное окошко был виден ему освещенный прожекторами плац посреди бараков, где по приказу Днепра сколачивали неумелый помост. К мертвому куму не испытывал он никакого чувства, хотя видал на своем веку и куда как более злых. Поэтому жалел, что загнулся кум, а не сумасшедший спецпредст в синем мундире, вот таких полоумных даже Имант никогда не видел. Долго такой не протянет, это радист по опыту знал, но покуда дымом изойдет — еще всему лагерю душу запомоит.
Помост сколачивали плохо и криво, но без лени: всем, кто трудился, раздали бирки с надписями: «пятый», «шестой», «седьмой». Кстати, всех жутко интересовало — рубить головы будут десятым, или просто отстреляют лишку, говорили об этом очень отстраненно, и собственную голову никто из пускавших сплетни в учет не брал, словно именно она ни в коем случае не отрубаема. А от расстрела так и давно всем по прививке сделали. Ничего никому не будет, кроме тех, кто на помосте.