Зона сумерек

— Глеб?

Да? — он обернулся с готовностью, которая удивила бы его, пожалуй, возьми он труд задуматься. Впрочем, ему не было нужды думать. Он знал.

Почему ты всегда один?

Лицо Розали, ее медные волосы во вспышках салюта казались нарисованными акварелью прямо в сухом, горячем воздухе. Серо-рыжие глаза смотрели с напряженным вниманием, и в них дробились отсветы догорающей розы.

Ты уже спрашивала об этом, — произнес он, — тогда…

Она не стала уточнять когда. В тот вечер, когда в прокуренном баре, сотрясающемся от ритмов «попсы» он узнал ее глаза… Или в другой. На берегу прозрачной реки. В месте еще не воздвигнутых Врат.

И что ты ответил?

Неожиданно с кошачьим воплем распахнулась старая форточка, и на тихую улицу выплеснулась волна бьющейся о стены музыки и страстного, обжигающего голоса. Знаменитейший хит Черной Уитней… "Я буду любить тебя вечно"…

Но это было не важно. А важным оказалось то, что Розали от неожиданности вздрогнула, отступила назад, каблук подвернулся, он подхватил ее, спасая от падения и от травмы и его опалило огнем рыжих волос.

В Эдеме не выжимали сок из винограда, — беспечно рассмеялась она и вдруг вздрогнула, — откуда это?

Наверное, из какого-нибудь фильма, — беспечно солгал он, волевым усилием зажимая бешеное сердце.

Праздничный фейерверк наконец отгрохотал и город снова погрузился в темноту, только огромные звезды смотрели с небес, да шпиль Шлосс-Адлера даже в этой непроглядной темноте умудрялся выглядеть еще более черным.

Так что же ты ответил, — напомнила Розали.

Я не ответил, — улыбнулся он.

"Нет, ты не станешь меня жалеть. Ты помнишь, что мужчины не принимают жалости. Напрасно. От тебя я приму что угодно. Даже смерть. Но пусть мир перевернется, если я скажу об этом. Природа слова непостижима. Пока ты лжешь

— тебе верят, но стоит тебе сказать правду — и ты навек ославлен как лжец".

Серо-рыжие глаза сияли напротив. Слишком близко. Казалось, вечер наполнился электричеством и вокруг них бесятся невидимые, но смертельные разряды. Останавливаться не имело смысла, да он бы и не смог. Апокалипсис неминуем. Глеб Мозалевский привлек ее к себе. Она дернулась, пытаясь отвести взгляд, но он не пустил. Если "держать глаза" достаточно долго — скоро ей станет безразлично насилие. А потом оно станет желанно.

Плоская коробочка сама оказалась в руке. Тот самый последний ход в игре, после которого ситуация просто обязана стать патовой.

Тонко зазвенела невидимая струна. Этой мелодии не слышал никто из живущих. Он и сам ее не слышал. Она родилась не на земле, а "в небесных струях чистого эфира", откуда и была добыта так, что лучше промолчать об этом. Крышка открылась. На белом шелке темнело толстое кольцо. Под пару тому, что носил он. Только гораздо меньше.

— Что это? — слабо вздрогнул голос.

Наш с тобой пропуск в рай, — глухо сказал он, — в наш личный рай. Куда мы и Его не пустим…

Слова не имели значения. Только взгляд. Не отводя глаз он взял тонкую руку и одел на безымянный палец темное, почти черное кольцо. Оно подошло идеально. Еще бы! Только для этих пальцев его когда-то и выковал хромой бог и сын богов.

"Лилит… Долго же я ждал. Но теперь ты — моя. На все то время, которое еще осталось этому невезучему миру. Я соединяю крепче, чем Бог".

Он поцеловал приоткрытые губы даже не пытаясь укрыться от тысячеглазого неба. Но оно молчало и звезды светили совершенно по-прежнему. Так и должно быть, вспомнил он. "Никто не придет на помощь побежденному". Когда-то он сам придумал этот закон.

Глава 3.

Паша очнулся от давящей тишины. Голова разламывалась. Он попробовал шевельнуть рукой — та повиновалась, хотя и со скрипом. Наручники с него, видимо, сняли. Паша тронул затылок, и едва не подскочил от боли, пробившей его от макушки до пят словно копье. Но в некотором роде, боль даже помогла.

Встряхнула его, заставила прийти в себя. Медленно и осторожно Паша открыл глаза.

Над ним стояла смерть.

Он так удивился, что даже забыл испугаться. Смерть — один к одному — была старуха из мрачных анекдотов медицинского «черного» фольклора. Плотный белый саван. Капюшон, за которым не угадать лица. Костлявые руки — скелет, едва обтянутый высохшим желтым пергаментом. Одну руку Смерть, в лучших традициях тех же анекдотов, тянула к нему. В другой была здоровенная блестящая коса.

— Ты за мной? — глупо спросил Паша.

Смерть не ответила, продолжая безмолвно тянуть к нему свою костлявую лапу. Это было настолько жутко, что Паша почувствовал легкое шевеление в районе прически.

— Ты ошиблась, — тихо и, как ему показалось, убедительно произнес Паша, — я — не твоя добыча. Не рожденный, но сотворенный, смерти не подвластен…

Но Смерть и на этот раз ничего не ответила, продолжая маячить в полумраке со своей косой.

Это было уже просто невежливо. Паша вскинул голову, огляделся… И едва не втянул ее назад, как черепаха. Справа, в каком-нибудь сантиметре от него висела паутина и в центре ее черная мохноногая тварь размером со спаниеля таращила безумные глаза. Слева был воткнут в плаху огромный топор, кровавая лужа под ним растеклась, грозя затопить его ноги.

Паша зажмурил глаза и помотал головой.

Морок понемногу рассеивался. Помещение, куда он попал, было камерой, типа каземата, одного из тех, которые так талантливо описывала Ольга Форш. И, как можно было догадаться, меблировано оно было исключительно "веселыми штучками". Окончательно придя в себя Паша потрогал Смерть и обнаружил под балахоном пластмассу и железную арматуру.

— С первым апреля, — поздравил он сам себя не столько досадуя, сколько получая удовольствие от грубого своеобразия шутки, — правда, уже дней пятнадцать, как август на дворе… по местному.

Земля под ним не качалась и, не смотря на зверскую головную боль, на ногах он держался вполне сносно. "Черные береты" проявили гуманизм, свойственный нынешней просвещенной эпохе. Римские легионеры действовали намного грубее. Не говоря уже о ребятах в хаки, подданных Ее Величества королевы Виктории и разной эсэсовской сволочи. Да, удар «демократизатором» по голове неплохо подлечил амнезию.

Паша посмотрел вверх — под потолком горела лампочка в железном «наморднике». Из узенькой каморки наружу вела вполне современная железная дверь. Паша подошел и, рассчитывая неизвестно на что, толкнул ее плечом. Она, разумеется, не поддалась. Он попробовал еще раз, сильнее. Мог бы и не пробовать, только плечо зашиб. Теперь он вспомнил, как называется это место: «сушилка». Одну из комнат Шлосс-Адлера местная СНБ использовала под камеру предварительного заключения. Правда, при чем тут Смерть и прочие «ужастики», Паша так и не понял.

Он вышел на середину комнаты. Сосредоточился. Закрыл глаза и попробовал толкнуть грудью слежавшийся воздух, пахнувший пылью. На мгновение перед глазами мелькнуло видение: темная полоса асфальта, уходящая в небо. Легкое головокружение… Паша шагнул вперед. Длинная трава на обочине мазнула по ногам, но уже в следующий миг его повело и небосвод с чужими созвездиями закружился перед глазами, как чертово колесо.

Он пришел в себя, лежа на полу. В принципе, этого следовало ожидать.

Слишком велики энергетические напряжения. Ноль координат.

Что ж, философски рассудил Паша, если нельзя выйти через окно, подождем, пока откроется дверь. Он опустился на пол, поджимая ноги, как учил сэнсей Дзень-сю. При таком положении кровообращение не нарушалось, ноги не затекали и можно было просидеть так хоть до конца света, а потом вскочить единым слитным движением, в полной боевой готовности. То, что под потолком горел свет его очень и очень обнадежило, это означало, что помещение обитаемо и однажды сюда обязательно кто-нибудь придет. Хотя бы для того, чтобы снять показания со счетчика.

… Выпрямить спину. Закрыть глаза. Расслабиться… Проблема в том, что мозг, даже мозг бессмертного, не рассчитан на то, чтобы вместить вечность, и постепенно воспоминания стираются. Остается только то, что жизненно необходимо, или то, что ты сам хочешь удержать. Имя старого китайца Паша помнил, а вот большинство его уроков забылись напрочь. Видно, никакой жизненной необходимости в них не было.