Страница 25 из 59
Карие глаза за толстыми стеклами очков были до смешного серьезны.
— Паша, а ты любить умеешь?
— Что? — от чего-то снова испугался он.
— Мне один тип сказал, что ты меня любишь.
Кто сказал? — встрепенулся парень. — Кстати, он правду сказал. Я и не отпираюсь.
— Значит — умеешь, — удовлетворенно констатировала Янка, — Слушай, Паша, научи меня любить?
— Ты… серьезно? — поперхнулся парень. Худое лицо вдруг залила густая краска.
— Шучу, конечно, — рассмеялась Янка, — разве ж этому научишь? Тут если не дано, значит не дано. Ну, иди домой, Паша, иди…
— А с тобой… все в порядке?
— Боже, как ты утомителен, — сморщилась девушка, поднимаясь с пола. Ведь не уйдет. Так и проторчит под окнами всю ночь. А впрочем, было средство по снятию часовых — стопроцентный верняк. Янка вворотила на подоконник тяжеленную колонку и развернула динамиком наружу.
За оборотом колеса
Я встречу дождь в хрустальном платье.
А у него твои глаза,
Твое тепло, твои объятья.
За оборотом колеса
Мне дождь вернет твою любовь.
За миг до белых облаков…
Когда откажут тормоза.
За оборотом колеса
Меня разлуки не догонят.
Когда случайная гроза
Протянет мне твои ладони.
И я согрею их в руках,
И буду долго говорить
Как я не смог тебя забыть…
И вытру слезы на щеках.
За оборотом колеса
Ты ждешь меня, как ждут рассвета.
Когда ночная темнота
Вокруг на все четыре ветра.
И если ты устала ждать,
И если мне не хватит сил,
И я останусь там, где был…
Ты позови меня опять.
За оборотом колеса…
Фольклор ТРАССЫ.
«Полнолуние» Авторские песни Татьяны Сторожевой.
Мир бесконечен, и я бесконечен,
Я выйду приветствовать ветер, что треплет одежды.
Западный ветер как друга я встречу,
Ведь это посланник мечты, это вестник надежды.
Ночь улыбнется и я улыбнусь,
И о том, что случится потом я жалеть перестану.
Пусть будет грусть, это добрая грусть,
Это светлая грусть, пусть я с ней никогда на расстанусь.
И вновь о чем-то шумит прибой,
Там, где ни разу я не был.
Там, за этой большой водой
Дорога, ведущая в небо.
Берег неведомый, звездам доверенный,
Парус, поверивший в старые, старые песни.
Будем уверены, твердо уверены
В том, что они так же правды полны, как чудесны.
Звезды нам будут служить маяками
На этом пути, что когда-то пройти должен каждый.
Все мы, друзья, рождены моряками,
А эта дорога как сказка для самых отважных.
И вновь о чем-то шумит прибой,
Там, где ни разу я не был.
Там, за этой большой водой
Дорога, ведущая в небо
ТЫСЯЧЕГЛАЗОЕ НЕБО.
Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой"
Юрий Шевчук.
"У Иван-царевича
Серый волк теперича.
Вот какие на Руси
Нынче бегают такси".
Частушка.
ГЛАВА 1.
Тихо здесь было, как… вот именно, как только здесь и бывает. Пожухлая трава, что ковром застелила узенькую тропку и ровные ряды одинаковых холмиков, приникла к земле, словно прислушиваясь к чему-то или от чего-то хоронясь. Бледный малиновый закат, холодный и бесстрастный, медленно тлел среди пепельных хлопьев облаков. Ветер здесь не мог взъерошить осеннюю седину земли, мог лишь, пролетая, пригладить и пригнуть то, что еще до сих пор, по недоразумению или по врожденному упрямству все еще тянулось к солнцу, не желая понимать, что солнца больше не будет. Маленький паучок долго взбирался на сухой стебель репейника, но так и не долез, сорвался, повис на тонкой нитке паутины съеженным комочком. Ветер качнул его раз, другой. Паутина сорвалась и упрямец покатился в траву.
"Апокалипсис предрешен", — сказала Яна, прощаясь. Каждый год для тысяч, миллионов маленьких, безобидных тварей наступал на земле Апокалипсис с прозаическим названием — осень. Так ли спокойно и смиренно они принимали его, как казалось нам, с высоты нашего роста и самомнения? Узнать это нам не дано, как не дано спокойно, без трепета в душе, без ощущения холодного потустороннего ветра заглянуть за край осени жизни, не жмурясь, не отворачиваясь, не прячась за каменными стенами философский концепций, под крышей библейских притч. Заглянуть и понять наконец, что же это такое, чего так страшится взгляд и так мучительно жаждет душа.
А еще говорят: не торопитесь, вам все будет сказано в свой черед…
Размытыми силуэтами поднимались деревья — прямые, с пышными кронами, с яркой листвой. Самые красивые деревья растут именно на кладбищах. Аккуратные и уже разъехавшиеся, осевшие холмики с ажурными крестами и строгими пирамидками из «нержавейки», в узорной оградке и без, уходили далеко за горизонт и там сливались с чернеющим небом. Луна выплыла из кудлатого облака и зависла над лесом, пока еще белая, но края ее уже начинали помаленьку золотиться. И ветер был мягок, как это бывает только в начале сентября, и легкая дымка лежала на земле, на железе, на камне. Никто из живущих не видел ее и не пытался дать ей название, но каждый чувствовал ее и знал, что плотнее всего она у земли.
Человек нагнулся. Плащ зашуршал и тихо, почти неслышно отозвался ветер в траве. На подножие темной плиты легли две крупные красные розы, уже тронутые тлением и украшенные черной бахромой. Кончики пальцев коснулись не земли, но того неуловимого, что ютится у самой земли и есть на любой могиле. Человек тоже почувствовал это, поспешно отдернул руку и выпрямился. Быстро густевшая темнота не позволила разглядеть короткую, лаконичную надпись на плите, но человек помнил ее и тихо, одними губами повторил: «Остаюсь». И имя «Ева». Больше ничего.
Наверное, это было кощунством, стоять у могилы одной женщины и думать о другой, но уж тут ничего нельзя было поделать, своим мыслям мы, пока что, не хозяева. Не так уж много времени прошло, но рана затянулась на диво быстро и безболезненно, даже шрама не осталось. Леший уже давно не просыпался по ночам от ощущения, что тонкая, смуглая женщина в обтягивающих черных джинсах и белой блузе с крылатыми рукавами вспрыгивает на подоконник и, обернувшись на мгновение, послав странный взгляд, бросается вниз чтобы там, в потусторонней запредельности стать чистой и холодной белой птицей. Сны отпустили, он забыл, забыл… Да, наверное, никогда и не помнил толком тот странный и страшный день. Но Ева не стала птицей. Она стала невысоким холмиком, темной плитой и смутным воспоминанием, которое еще тревожило, но уже не причиняло боли.
Он развернулся и медленно пошел в сторону шоссе. Плащ шуршал в такт шагам, трава откликалась и быстрый, невнятный шепот летел за ним, иногда забегая вперед, иногда затихая. Темнота наступала ему на пятки. Торопила. Не стоило так волноваться. Он уже уходил.
Меж двух одинаковых пирамидок мелькнула серая тень и тут же пропала. И трава даже легким шепотом не отозвалась на быстрое, горячее дыхание.
Леший ничего не заметил.
Когда в забрызганном грязью окне автобуса мелькнули темные купола полуразрушенного женского монастыря, меланхолия отлетела, как сон от крепкого щелчка по носу…
Этот звонок прозвучал сегодня утром, некстати, как это обычно и случается. Телефон Леший не любил давно и основательно за пакостную привычку агрегата подавать голос в самое неподходящее время, когда кипит в горячке работа или, напротив, в редкие и блаженные минуты затишья.
— Лешуков, — буркнул он по своему обыкновению и трубка отозвалась взрывом энтузиазма по этому проводу.
Голос он узнал сразу: дернул его с самого утра коллега, напарник по галерам, чтоб ему икалось и не глоталось. Рустам Хакасов, редактор "Сенсации на дом" — газетенки, не смотря на двухсоттысячный тираж, цветную печать и финскую полиграфию, даже не «желтой» а местами «голубой», местами «красно-коричневой», словом бульварной, в классическом варианте, из-за чего «Сенсация» получила подпольную кличку «Порнолисток», каковую и старалась оправдать по мере сил и не без успеха. Услышав просьбу «татарина»: "Зайти, о делах наших скорбных покалякать", Леший неопределенно хмыкнул, не ответив ни «да» ни «нет». Впрочем, от Татарина можно было отвязаться только одним способом — дать ему то, что он просит, другого в природе не существовало и это отлично знали все, посвященные в закулисные шевеления "четвертой власти".