Страница 69 из 76
Мне хочется умереть. Впервые в жизни. Я чувствую себя глубокой старухой. Бывает, устанешь так, что лень даже рукой шевельнуть, — вот так я устала жить. Мне лень встать, сделать движение. Говорить с кем-то, о чем-то думать, лень жить. Мне хочется отдохнуть от жизни, не видеть, не слышать, ничего не ощущать. Ни о чем не думать. Лежать мертвой в своей могиле. У меня все в голове вертится это из «Гамлета»: "умереть, уснуть, и видеть сны, быть может". Там еще дальше: "какие сны приснятся в смертном сне?".
53. Из сборника космофольклора под редакцией М. Каверина. Моление файнов. Записано в святилище в долине Флоссы во время ежегодного праздника.
Боги закатных и рассветных полей,
Дневных и ночных, промокших,
Играющих с ветром, снегом прикрытых,
Пожелтевших и едва восходящих.
Боги лесов, хмурых или поющих,
Солнцем или луной освещенных,
Весенних, осенних, заснеженных или цветущих,
Опавших листвою иль зеленеющих в мае.
Боги воды, струящейся с неба на крышу,
На пожелтевшие или возросшие нивы,
То солнечной, светлой, то хмурой, тяжелой,
Льющейся темной сплошною стеною.
Боги лесных озерцов с темной зеркальной водою,
Вчерашних или сегодняшних, в густой листве
Запрятанных, с заснеженными берегами
Или льдом скованных, потерянных или найденных.
Боги обрывистых глинистых берегов,
С кричащими стрижами и молчащими,
Под дождем и солнцем, заваленных снегом,
Ночных и туманных, хмурых.
Боги солнца, и звезд, и луны,
Летних и зимних, ярких, невидимых,
Звонких, сквозь туман или тучи
Светящих, хмурых и радостных.
Боги реки темноводной, в осень
И лето текущей, завтрашней или
Вчерашней, подо льдом или снегом,
На солнце играющей вольно.
Боги лет и зим, весен и осеней,
Прошедших и будущих, вечных,
Переменчивых и постоянных,
Всюду бывающих рядом.
Боги мгновений и капель,
Слов и движений, летящих
Мимо и сквозь беспрестанно,
Запутанных и бесконечных.
Лишь об одном
Возношу я моленье в сей час:
Существуйте и нас не покиньте —
Ни сейчас, ни во веки веков.
54. Дневник-отчет К. Михайловой.
Алатороа, Торже, день пятьдесят четвертый.
Утро тихое, прохладное. На востоке над верхушками редких деревьев чертят небо розоватые прерывистые полосы. А небо все, где потемнее, где посветлее, покрыто ровными сотами облачков, и лишь в просветах между ними мелькает голубизна. Когда я проснулась, птицы вовсю чирикали возле дома, теперь они замолкли. Тихо вокруг.
День моего отлета все ближе, он приближается так неотвратимо, словно день казни. Я не могу улететь отсюда, боже мой, не могу! Как я буду жить, зная, что никогда больше этого не увижу? Не увижу Иллирийских лесов, не увижу, как кудрявые верхушки деревьев рисуются на фоне рассветного неба…. Так никогда и не увижу Проклятых поселений, а они тянут меня с магической страстностью, они сняться мне — небольшие дома среди заросших огородов, среди невысоких яблонь и вишен, не превосходящих ростом кусты калины, растущие тут же. Не увижу больше Дэ. Я не хочу жить без всего этого. Я не хочу, я не смогу так жить.
Которое утро так — сначала прохладно и сумрачно, а к полудню разыгрывается вдруг жара и какая! Так душно и жарко становится, что не знаешь уж и куда деваться. День моей казни все ближе. Я жду его. А перед моими глазами стоят не Дэ, не Торовы Топи, мне все видятся кирпичные и бревенчатые дома на высоких фундаментах, смешные садики-огородики, трава на дорожках, а вокруг, словно стража, Иллирийские леса. Чудятся мне Проклятые земли. До чего странно. Жаль, что я так и не собралась побывать там.
Мне постоянно сниться, что я там живу. Что я просыпаюсь поутру в Проклятых поселениях, а улица пуста и тиха, оттого что жители там встают поздно. Я просыпаюсь, а от дома моего до леса — два участка и дорога. И деревья наполняют все окна.
…С утра я говорила с Михаилом Александровичем. Зашла к нему в миссию, он завел себе там на первом этаже рабочий кабинет, и сидит там день-деньской, закопавшись в бумаги, похожий на университетской профессора. Издатели торопят его, и он весь в работе.
Кабинет у него большой, целый кабинетище, и в довольно — мм — веганском, что ли, стиле. Металлизированные серые стены, минимум мебели, все строго функционально, без украшений и прочих глупостей. Такой стиль в обстановке — отдохновение для глаз, ничто не отвлекает, ничто не тревожит. Странный стиль для места, где живут и работают исследователи, обычно они ценят уют — в отличие от нормальных, например, веганцев, бизнесменов, кулинаров и прочих людей мирных и спокойных профессий.
Я постучала, не дожидаясь ответа, вошла. Каверин заулыбался, подняв голову.
— Как ваши дела? — спросил он.
Я улыбнулась в ответ — не знаю только, была ли достаточно веселой моя улыбка.
— Если катер не смогут починить, я не улечу. Я уж подумываю, не доломать ли мне его.
— Не хотите улетать?
— Не хочу, — сказала я, присаживаясь на край стола.
Михаила Александровича это не шокировало, он и сам на столах любил посидеть. Не знаю, почему, но мне всегда казалось, что на столе сидеть удобнее, чем на стуле, — выше, все видно. Михаил Александрович отодвинул от себя толстую тетрадь, положил ручку и, подперев щеку рукой, стал смотреть на меня. Он был в очках и оттого казался похожим на ученого кота, того самого, что ходит по цепи кругом, цепей, правда, здесь не наблюдалось. Интересно, как в некоторых людях заметно это сходство. Я, например, птичка, пусть подчас очень злая птичка, но кошкой меня никому не придет в голову назвать. А вот Михаил Александрович — кот, но не дикий, не хищный, а раскормленный, домашний, умный и хитрый, но ум свой и хитрость свою прячущий под пушистой шерстью. Я смотрела на него, а он смотрел на меня, потом снял очки, потер нос и сказал:
— Знаете, интересное я кое-что вспомнил. Вы-то латынь, наверное, не учили.
— Нет, — сказала я.
— А я тут вспомнил. Знаете, как в Риме называлось изгнание? Aqua et igni interdictus. Запрещение пользоваться водой и огнем.
Я вздрогнула.
— Вот так-то, — сказала Каверин невесело.
— Здесь не Рим, — сказала я.
— Н-да.
— Как у вас работа?
— Отлично, — сказал он, — Отлично, Кристина, спасибо, что спросили, — усмехнулся, — Издатель мой съест меня живьем. Я не успеваю, хоть Эмми мне помогает изо всех сил, уж она такая. Кстати, она ненавидит, когда ее зовут Эмми.
— Не буду, — сказала я.
— А вы, Кристина, не поможете старику? Что скажете, бедная странница? Вы знаете, у меня ужасная болезнь, чем больше у меня работы, тем больше разбредаются мои мысли.
— Как вы меня назвали? — сказала я, улыбаясь.
За окном светило солнышко. Штор здесь не было, и серь стен мешалась с солнечным светом. Если бы не Михаил Александрович, можно было представить, что ты на Веге, лишь там можно поймать это сочетание — солнечный свет, отраженный от серого. Прозрачное, безжизненное, ничем не напоминающее зеленые планеты сочетание. Есть картина такая, называется "мир — не-мир", трехмерная обычная картина, на ней серое солнце светит над золотистым миром, и серые лучи теряются в золотистой дымке. Это вовсе не шедевр, и я даже не знаю, кто ее автор, но я, когда еще училась в университете, часами могла стоять перед ней, и мне казалось, что я проваливаюсь в эту смесь золота с серым. Мне кажется, в этом вся Вега, в этих двух цветах, смешанных неуловимо тонко, моя Вега. Ведь я выросла там, и я люблю эту планету, так отстранено, как можно любить лишь планету, на которой ты не родился. Родную планету любят совсем иначе, как я люблю Алатороа, например. А Вега, Вега всегда восхищала мое эстетическое чувство, серо-золотая, неуловимая, рационально-точная Вега. И в этой комнате я увидела, почуяла веганский дух, веганский свет.