Планета-мечта

Конечно, если судить по моему неуверенному описанию, сходство кажется скорее надуманным. Единственное — Царь воронов. С другой стороны, насколько я могу вспомнить, вороны вообще не часто фигурируют в сказках, если не считать индейских сказок, где фигурирует фигура Ворона в его животном обличье. Из человеческих образов я вспоминаю только Кромахи — повелителя ворон из одной ирландской сказки, да этого вот Царя воронов из "Синей травы".

Да, сходство зыбко и почти незаметно. Но меня не оставляет странная, быть может, но вовсе не фантастическая мысль. Мысль эта не фантастична, о, нет, ибо мир наш вовсе не так безусловен, как кажется людям. Эта мысль все вериться у меня в голове, мне все кажется, что это сходство трех этих историй — сказки моего детства, "Истории Марии из Серых гор" и происходящих теперь событий — что это сходство доказывает одно: все три истории являются выдумками. Просто по пути от Земли до Алатороа старая французская сказка претерпела немалые изменения. И кто знает, сколько еще подобных историй развернулось на планетах между Землей и Алатороа, между Первым и Восьмым галактическими секторами? Кто знает…

Это похоже на высказывание сумасшедшего, не так ли? Но чутьем человека, многие десятки лет занимавшегося мифологией, я чувствую, что сходство это не случайно. Я не привык спускать любое сходство, привык искать точки соприкосновения. И меня настораживают эти две истории, произошедшие на Алатороа. Два Царя, изгнанные своим народом по одной и той же причине. Две женщины, носящие одинаковые имена (Кристину здесь называют Ра; Марию, жену Дорна, тоже, несомненно, звали Ра, это обычное сокращение женских имен, в которых присутствует звук "р"). Не слишком ли это? Дорн, скованный цепью и похороненный в расщелине меж скал. Нелюбовь Марии. И не думаю, что у другой, нынешней пары есть хоть что-то похожее на любовь. Что связывает их? Что связывает все три пары? Страдание и жалость. Потребность в помощи и стремление помочь.

Я знавал людей, которые не уставали повторять, что мир — это текст. Мне всегда казалось, что это слишком примитивное утверждение. Но, сам не давно уже не различающий, где вымысел, где реальность, я все чаще замечаю, что и другие люди живут в паутине иллюзий и химер, застилающих им подлинную жизнь. И теперь все чаще я думаю о том, что мир — это сочетание множества иллюзий. Все это, конечно, открыто философами задолго до меня, но подлинное значение имеют лишь открытия, которые совершаешь ты сам. Каждый человек заново выводит для себя законы, которые открывали еще древние греки. Так уж повелось, что никакие книги не дадут тебе понимание, все сам, только сам. Мир — это паутина иллюзий, и в этом иллюзорном мире моя мысль о воображаемой природе всех трех историй вовсе не кажется сумасшедшей. Я знаю только, что Кристина Михайлова реальная женщина, а вовсе не плод чьего-то воображения. Я слышал о ней на Коркусанте, говорят, она мастер палочного боя. Что ж, увидев ее, я и не подумал усомниться, такие женщины созданы не для дома и ласковой любви; не у всякого координатора увидишь такой взгляд. В этом взгляде — готовность на убийство, всегда, каждый миг: словно змея, расслабленная, сонная, в мгновение, как пружина, распрямляет свои кольца и вцепляется в агрессора, и тот моментально оборачивается жертвой. Кристина — живой человек. Не чуждый химер, но живой и реальный. Об остальных участниках моего рассуждения я этого утверждать не могу. Мария и Дорн — прежде всего литературные персонажи, и нет никаких доказательств их существования. Записи Ары Синг ничего не значат, написанное слово — не есть доказательство, записи эти могут быть простой подделкой, мистификацией, которую от скуки затеяла деревенская священнослужительница. Что до Кэррона…. Да, я видел его, говорил с ним. Но чем дольше я нахожусь на этой планете, тем более верю в то, что сама она нереальна, что она всего лишь сон, бесконечно снящийся кому-то. И Кэррон, вобравший в себя весь страх, всю боль этого сна; черный провал пещеры на цветущем склоне. Кэррон, по прихоти сновидца повторяющий судьбу Дорна, который, в свою очередь, повторяет судьбу некого Царя воронов, прикованного к скале и порожденного чьим-то уж совсем неведомым воображением.

50. Дневник-отчет К. Михайловой.

Алатороа, Торже, день пятьдесят второй.

Ночевал Кэррон у меня.

Я весь почти вчерашний день провела в копировании этих записей, вернулась уже в сумерках. Кэр читал, лежа на кровати. Вернувшись, я потащила его обедать. Или ужинать. Он упирался, но я заставила его поесть.

Потом мы долго болтали, сначала не кухне, потом сидели на крыльце. Здесь очень хорошо сидеть: четыре ступени и невысокие перила. И трава у крыльца. Говорили мы, в основном, о сказках, обработанных Кавериным и Саровской. На крыльце мы засиделись допоздна.

Здесь, и правда, хорошо так сидеть. Затихает улица, закат из-за дома бросает последний отсвет на восточный склон неба, и подступающая темнота так прозрачна — не то что в доме. Так можно просидеть всю ночь и ни о чем не думать — бесцельное, бесполезное времяпровождение, словно бальзам на усталую душу.

— Ну, что же, — сказал Кэр, наконец, — Я пойду, деточка. Уже стемнело.

Я удержала его за руку. Кэррон посмотрел на меня.

— Останься, ладно? Кэр, ты уйдешь, у меня сердце не на месте будет.

В полумраке я не видела, но мне показалось, лицо его как-то дрогнуло. Он остался. Мы еще немного поспорили, может ли он лечь на полу, потом легли вдвоем на кровать.

Мы проспали спокойно всю ночь. Мне и в голову ничего не пришло. Кэр спал как убитый, даже не повернулся ни разу во сне; я, правда, долго не могла заснуть. Я думала о Торионе. О том, что он будет делать, когда узнает о моей находке. О том, что он почувствует. Кэр, слава богу, "раздумал умирать". Раз «раздумал», то, наверное, не умрет. По крайней мере, переживет меня, а большего мне и не нужно. Я не надеюсь, что он проживет обычную жизнь воронов.

Каким образом он собирается… выжить, разве что покидать планету через какое-то время? Почему ни один из изгнанников так и не покинул планету? Почему они вообще так привязаны к Алатороа? Народ, которому для перемещений в космосе не нужны никакие корабли, которому хватает лишь крыльев и собственной сущности, почему этот народ не распространился по Вселенной? Почему, однажды придя на Алатороа, они так и не покинули ее больше? Тот же Дорн — уйди он с Алатороа, и в этой системе есть еще три планеты, пригодные для жизни. Ведь он мог бы жить.

Проснулась я рано, но Кэр уже не спал. Сидел на краю кровати и смотрел на меня, и мне не слишком понравился этот взгляд. Какой-то он был — оценивающий.

— Я пойду, милая, — сказал Кэррон.

Еще не рассвело, в комнате витал серый свет, предвестник восходящего солнца. В окно я видела, как над горизонтом проявляется светлая полоса, еще не рассвет, а просто признак утра. Все остальное небо было синее, с переходами от сиреневатого к темно-синему.

— Что? — сказала я сонно.

— Я пойду.

— Куда? — сказала я, не понимая, потом проснулась, наконец, — Кэр, не уходи.

— Мне надо кое-что сделать. И я боюсь, я не смогу дольше сдерживаться… и обижу тебя.

— Чем? — жалобно сказала я. Я никак не могла понять, что на него нашло.

Он слегка повернул голову. Профиль у него такой, что впору чеканить на монетах.

— Ра, я… — он сжал руки и вдруг заговорил быстро, — Я знаю, тебя оскорбила сама мысль о том, что я когда-то… хотел сделать тебя своей женой. Я знаю! Я и так много сделал тебе плохого, Ра, и я не хочу, чтобы ты об этом вспоминала, когда будешь думать обо мне. У меня ничего нет, кроме тебя, кроме твоих воспоминаний. Ничего, пойми. И я не хочу добавить еще плохого… — замолчал, потом сказал тихо, — У меня никого не осталось, кроме тебя, деточка…. Я не хочу тебя тоже… потерять.

— Что ты!

Я сбросила одеяло, села. Кэррон смотрел на меня одним черным глазом. Я не знала, что сказать. Ей-богу, иногда я начинаю уставать от этой его способности вечно находить что-то плохое, загодя думать о последствиях каждого сказанного слова. В некотором роде он все-таки зануда. Я была уже в отчаянии, я видела, ведь он сейчас уйдет и уйдет не просто так — с тяжестью на душе, обормот несчастный. Я не представляла, как его теперь успокоить. А он — он потянулся вдруг, вот так, назад и вбок, и губы его наткнулись на мою щеку. Я замерла. Теперь я думаю, чего бы он собирался или не собирался в начале, он понял, может, по моему лицу, или просто понял, что можно. А тогда я просто растерялась. Мягкое движение губ, сухих губ; он целовал меня — щеку, угол рта, потом голова его склонилась, он откинулся назад и стал целовать мою шею в вырезе майки. Онемелая, я обняла его.