Моя жизнь

Это было начало дружбы, которая длилась двадцать лет и прервалась только со смертью Текахион-Уэк-е.

В то лето должна была открыться Международная выставка в Чикаго. День открытия был назначен на 1 июня 1893 года. Всем художникам было предложено прислать на выставку ту картину, которую они считают лучшей. Я отослал в торонтскую секцию выставочного комитета свое большое полотно «Напрасное ожидание».

Большинством голосов картина была отклонена и здесь. Но, как я узнал, меня поддерживал председатель торонтской секции О’Бриен. Я воспользовался его добрым отношением и попросил, чтобы он написал письмо в газету.

Вот что он написал:

«У нас, к сожалению, достаточно набрано слащавой, маловыразительной мазни, и мне лично хотелось бы видеть смелую, мужественную манеру письма — вот такую, как в картине «Напрасное ожидание».

Не было газеты, которая не откликнулась бы на разыгравшийся скандал. В конце концов меня вызвали в Оттаву, с тем, чтобы я явился в департамент просвещения.

Вскоре после своего возвращения в Торонто, я получил коротенькое официальное письмо из выставочного комитета: «Пришлите свою картину».

Моя картина была препровождена в Чикаго и заняла одно из центральных мест экспозиции канадского сектора.

Теперь эта картина висит в художественной галерее моей виллы в поселке Сетон-Санта-Фе в Новой Мексике.

В начале 1895 года я задумал написать еще одну картину. В моем воображении она рисовалась так: лес, по свежему пути мчатся русские сани, а позади за ними гонится стая из двенадцати волков.

Я стал писать этюды каждого из двенадцати волков в отдельности, много работая над композицией картины и схемой красок.

Когда предварительная работа была закончена, я начал писать картину на большом полотне. Работа шла хорошо, и картина вскоре была готова. Назвал я ее «Погоня».

Жюри Парижского салона приняло у меня шесть этюдов, но большую картину отклонило. Вопреки этому она пользовалась большим успехом, и я слышал самые лестные отзывы со всех сторон.

Президент Соединенных Штатов Теодор Рузвельт, сам страстный охотник, остановился перед этим моим большим полотном и воскликнул:

— Я еще никогда не видел картины, где бы так прекрасно изображены были волки! Как бы мне хотелось приобрести ее!

— Почему же вы этого не сделаете? — поспешил спросить я.

— О, это мне далеко не по средствам, — ответил президент.

Рузвельт попросил меня сделать копию центральной части картины с изображением волка-вожака. Эта картина до сих пор висит в картинной галерее имени Теодора Рузвельта.

Приблизительно в это время я встретил одну американскую девушку, подругу моей юности. Она так же, как и я, приезжала в Париж, чтобы усовершенствоваться в живописи, так же, как и я, любила жить в прерии и мечтала вскоре вернуться туда. Мы вспомнили золотые дни юности и сговорились встретиться в родных краях. Я решил провести лето в Кербери, она хотела приехать в сентябре в город де-Винстон, где ее отец занимал пост американского консула в Канаде.

Итак, я приехал в Кербери и остановился в гостинице. Город разросся и сильно изменился. Большинство имен на вывесках были мне незнакомы. На платформе железнодорожной станции, где когда-то я знал каждого, я не увидел ни одного знакомого лица. Какая огромная перемена произошла всего лишь за десять лет.

Узнав, что семья моего друга Гордона Райта открыла гостиницу в центре города, я переехал жить к ним и отсюда начал свои экскурсии пешком или верхом на лошади.

Всюду теперь простиралась пашня. Дикая прерия с мириадами нежных ароматных цветов постепенно исчезала, местами уже совсем исчезла. Над ее просторами не звенела больше песнь миссурийского жаворонка, и я ни разу не видел квели-кулика, который в былые времена царил здесь.

Наш старый дом в де-Винтоне спрятался в тени деревьев, которые я посадил двенадцать лет назад.

Голые песчаные холмы, где раньше гулял ветер и только кое-где виднелись молодые сосенки, теперь оделись густым хвойным лесом. А миллионы маленьких озер от Виннипега до Скалистых гор так сильно измельчали, что на них совсем не стало видно уток. Они куда-то исчезли, наверное, улетели дальше на северо-запад. Да, много диких прелестных созданий покинули прерию.

И, несмотря на это, на каждом шагу я находил новую интересную тему для своего пера и карандаша. Не проходило дня, чтобы я не сделал новой зарисовки или же интересной фотографии. Я нарисовал двенадцать больших картин для научных трудов по биологии, издаваемых в Вашингтоне, что обеспечило меня материально на все лето.

Но мне было грустно. Меня тяготило то, что я связан в движениях — не то что в былые времена, когда я носился по следам диких зверей с быстротой легкокрылой птицы. А теперь я с трудом ковылял на больной ноге или же ехал верхом на лошади. На каждом шагу я чувствовал, что радость юношеских дней ушла. И как хорошо я понимал теперь, почему умудренные жизнью старцы так высоко ценят юность!

Молодость, молодость, неиссякаемый источник счастья, за тебя человек готов отдать свою жизнь!

Глава XXIII

ЛОБО

В 1893 году мне пришлось несколько раз побывать в Нью-Йорке, и я не упускал случая навестить семью Фитца Рандольфа, с дочерью которого, Виргинией, мы познакомились в Париже.

Как-то раз отец девушки сказал:

— Если бы вы согласились поехать ко мне на ферму в Новую Мексику, близ Клейтона, и научили моих парней, как охотиться на волков, я взял бы на себя все расходы и предоставил бы в ваше распоряжение все волчьи шкуры.

Это предложение мне было очень кстати, и я охотно его принял. Работая над мелким рисунком по восемнадцати часов в сутки, я сильно переутомил глаза, и врачи настаивали, чтобы я бросил работу и поехал куда-нибудь отдохнуть.

Долина Куррумпо считалась лучшим скотоводческим районом близ Клейтона. Там всюду была сочная трава, хорошие водопои и тенистые рощи, где скот отдыхал в полуденную жару.

А где много скота, там много волков. Местные скотоводы сказали мне, что вожаком волчьей стаи был огромный волк необычайной силы и ума. Он был известен под именем Лобо.

Я решил охотиться на этого волка.

С двумя ковбоями, Билли Алленом и Чарли Уином, я выехал на телеге, направляясь к долине Куррумпо. Мы захватили с собой сотню больших капканов.

Расположились мы в старой заброшенной хижине. Я стал ежедневно выезжать на охоту.

С самого начала я понял, что мне не убить этого волка из ружья по той простой причине, что он никогда не попадался на глаза.

Лобо знал, что человек ходит с ружьем — страшным смертоносным оружием, против которого он был бессилен бороться, — и прятался целыми днями в холмах. Где именно мы не могли проследить. Но по ночам он выходил.

Мы всегда узнавали его по голосу. Его вой был на октаву ниже, чем у других волков. И когда этот вой раздавался над пропастью, один из ковбоев говорил:

— Вот он! Я узнаю его, где бы он ни появился. Это Лобо.

Мы пробовали стрелять из дверей нашей хижины по направлению этого воя — и в лучшем случае попадали в одну из коров. Волк же всегда скрывался, но потом появлялся в другом месте и выбирал себе добычу — лучшую из наших коров.

Когда я понял, что в охоте на этого волка ружье — бесполезное оружие, я стал обдумывать, как бы его поймать на отравленную приманку.

— Яд — это чепуха. Он лучше меня знает про все эти хитрости. Его этим не проведешь. Он и сам не пойдет на отравленную приманку и не позволит ни одному волку из своей стаи поддаться на обман. Мы уже проверяли это не раз.

Но я утешал себя тем, что у меня новые приспособления и, что, быть может, удастся заманить волка. Через месяц я убедился, что Лобо этим не возьмешь. Он с презрением разбрасывал приманки, загрязняя их волчьими нечистотами. О том, что это были проделки Лобо, я догадался по огромным следам — они были на целую треть больше отпечатков лап других волков.