Страница 31 из 74
Сочиняя, Андреа с любопытством изучал себя. Он уже давно не писал стихов. Не повредил ли этот перерыв мастерству его техники? Ему казалось, что рифмы постепенно возникая в его мозгу, имели новый вкус. Созвучие приходило само собой, без поисков; и мысли рождались рифмованными. Потом, какое-то препятствие вдруг останавливало течение; стих не удавался ему; и все остальное распадалось, как ничем не связанная мозаика; слоги боролись со строгостью размера; певучее и яркое слово, понравившееся ему, несмотря на всякие усилия, исключалось строгим ритмом; из какой-нибудь рифмы неожиданно возникала новая идея, соблазняла его, отвлекала от первоначальной идеи; какой-нибудь, даже меткий и точный эпитет звучал слабо; и столь искомого качества, спайности стиха, совершенно не оказывалось; и строфа оказывалась неудачной, как медаль по вине неопытного литейщика, который не умел рассчитать необходимое для наполнения формы количество расплавленного металла. И он, со строгим терпением, снова клал металл в тигель; и начинал работу сызнова. И строфа в конце концов удавалась ему вполне и точно; иной стих то здесь, то там звучал с приятной жесткостью; сквозь переливы ритма, симметрия казалась в высшей степени очевидной; повторность рифм звучала четко, созвучием звуков вызывая в душе созвучие мыслей и усиливая физической связью связь нравственную; и весь сонет жил и дышал, как независимый организм в полном единстве. Для перехода от одного сонета к другому, он держал ноту, подобно тому, как в музыке модуляция от одного тона к другому подготовляется созвучием септимы, в которой удерживается основной тон, чтобы сделать его преобладающим в новом тоне.
Так он сочинял, то медленно, то быстро, с никогда не испытанным наслаждением; и уединенное место, казалось, воистину, было создано воображением одинокого сатира — песнопевца. С разливом дня, море сверкало из-за стволов, как из-за колонн портика из яшмы; коринфские аканты были как срезанные верхушки этих древесных колонн; в синем, как тень в озерной пещере, воздухе, солнце то и дело бросало золотые стрелы, кольца и круги. Без сомнения, Альма Тадема здесь задумал бы свою Сапфо с фиолетовыми волосами, сидящей под мраморной Гермой и поющей на семиструнной лире, среди бледных златокудрых девушек, которые внимательно пьют совершенную гармонию каждой строфы адонического стиха.
Закончив четыре сонета, он перевел дыхание и прочел их про себя, с внутренним жаром. Явный перерыв ритма в пятом стихе последнего, благодаря отсутствию ударения и вызванной этим тяжелой постановке восьмого слога, показался ему удачным, и он сохранил его.
И затем написал четыре сонета на четырехугольном основании Гермы: по одному с каждой стороны, в следующем порядке:
IТы знаешь ли, Гермес четвероликий,Благую новость сердца моего?Возник, звеня, из темных недр егоХор светлых духов, стройный и великий.Безмолвен в сердце ропот страсти дикий,Погас огонь желаний и всегоВ чем грязь была; иное торжествоПодъемлет в нем ликующие крики.Витают с гимном духи. Вкрадчив звонИх пения; я предан им всецелоИ хохочу над горем прежних лет.Пусть бледен, но, как царь, я осененДушой, во мне смеющейся, и смелоГляжу на Зло, чьей власти больше нет.IIДуше смешна ее любовь былая,Бессильно Зло, завлекшее меняВ свою засаду, в сети из огня,Как в некий лес — с вулканами — без края.Она — в кругу, где дышит скорбь людская,—Послушница в нарядах ярче дня,—Вне дебрей лжи, где выла мне, маня,Зверей греха чудовищная стая.Напев сирен не властен над душою,Ни взгляд горгоны впредь не страшен ей,Ни когти сфинкса, когти золотые.Венчая ж круг — сверкая белизной,Стоит Жена, в святой руке своей,В своих перстах, держа Дары Святые.IIIВне козней, злобы, суетных желаний,Стоит она, вся — сила, вся — покой,Как та, что, зная Зло в груди людской,Всегда чужда огню его алканий.— Ты, что смиряешь вихри, ты, в чьей дланиКлючи от всякой двери — пред тобойЯ весь поник: — владей моей судьбой,Дай мне почить у новой, светлой грани!В руках твоих, безгрешных и блаженных,Свет солнечный, Причастие горит.Ужели мне нельзя припасть к нему? —И вот она, прибежище смиренных,Склонясь ко мне с Дарами, говорит:— Приникни же ко Благу твоему.IVЯ — говорит мне — роза неземная,Возникшая из лона Красоты.Я — высший дар забвенья, полноты,Я — сладкий мир и высота живая.Паши, Душа скорбящая, рыдая,Чтоб жать ликуя то, что сеешь ты,—За долгой скорбью, гранью темноты,Ты снищещь свет, где — все блаженство рая.— Аминь, аминь, Мадонна; пусть волною,Живым ключом, моя прольется кровь,Пусть скорбь его питает вновь и вновь —Пусть этот вал сомкнётся надо мною;Но пусть увижу в горькой глубинеВолшебный свет, струящийся ко мне.Die XII septembris MDCCCLXXXVI.VII
Скифанойя высилась на холме, в том месте, где цепь возвышенностей, оставив берег и обхватив море амфитеатров, выгибалась внутрь и опускалась к равнине. Хотя вилла и была построена кардиналом Альфонсом Карафой Д'Аталета во второй половине XVIII века, но по своей архитектуре отличалась известной чистотой стиля. Имела вид четырехугольника, в два этажа, где портики чередовались с комнатами; и эти именно пролеты портиков придавали зданию легкость и изящество, так как колонны и ионические пилястры казались построенными по чертежам и с гармонией Виньолы. Это был поистине летний дворец, открытый морским ветрам. Со стороны садов, по склону передняя выходила на великолепную лестницу в два рукава, спускавшуюся к окруженной каменного балюстрадой площадке в виде просторной террасы с двумя фонтанами. С двух концов террасы вели другие лестницы, вниз по склону, образуя другие площадки, и так почти до самого моря; и с этой последней площадки, среди пышной зелени и густейших розовых кустов, семью изгибами открывалась вся лестница. Достопримечательностью Скифанойи были розы и кипарисы. Роз всех пород и всех времен года было достаточно, чтобы «добыть девять или десять мер розовой воды», как сказал бы певец «Сада Чести». Остроконечные и темные кипарисы, священнее пирамид, загадочнее обелисков, не уступали ни кипарисам виллы Д'Эсте, ни виллы Мондрагоне, ни другим гигантам, возвышающимся в прославленных виллах Рима.