Заповедник для академиков

– Скажите, а молодой человек – мужчина, который нес Александрийского, это тот самый Пастернак?

– Кажется, он поэт. Не понимаю, почему им сюда путевки дают! Я очень уважаю Пушкина, но эти современные витии – Маяковские и Пастернаки, – они выше моего понимания. И поверь мне, голубушка, что через десять лет их никто уже не будет помнить.

– Пастернак очень хороший поэт, – сказала Лидочка. Она не любила и не умела спорить, но ей показалось нечестным отдать на растерзание Марте такого хорошего поэта и человека, который под холодным дождем прибежал спасать их с Александрийским. Еще неизвестно, побежал ли бы Пушкин… впрочем, Пушкин бы побежал, он был хороший человек.

– Ты меня не слушаешь? – донесся сквозь мысли голос Марты. – Здесь ты можешь встретить удивительных людей. В Москве ты их только в «Огоньке» или в кинохронике увидишь, а здесь можешь подойти и спросить, какая погода. В прошлый раз здесь был сам Луначарский. Он часто сюда приезжает в субботу и воскресенье. Ты знаешь, он читал свою новую трагедию!

– В стихах? – спросила Лидочка.

Марта не уловила иронии и, сморщив сжатый кудрями лобик, стала вспоминать, как была написана трагедия. И в этот момент ударил гонг.

Звук у гонга был низкий, приятный, дореволюционный. Он проникал сквозь толстые стены и катился по коридорам.

– Ужин, – сообщила Марта голосом королевского герольда. – Восемь часов. Земля может провалиться в пропасть, но гонг будет бить в Узком в восемь ноль-ноль.

– А что у вас надевают к ужину?

– У нас здесь демократия, – быстро ответила Марта. – Но это не означает распущенности. Даже летом не принято входить в столовую с открытой грудью или голыми коленками.

– Сейчас вряд ли это кому-нибудь захочется.

– Ну, что у тебя есть?

– Платье и фуфайка. И еще вторая юбка. – Лидочка открыла чемодан. Чемодан был старенький, сохранившийся еще с дореволюции, возле замочка он протек, и на юбке образовалось мокрое пятно.

Марта дала свою юбку. Она спешила, потому что президент республики Санузии не терпит распущенности. Только попробуй опоздать к ужину!

– И что же случится?

– А вот опоздаешь – узнаешь.

Это было сказано так, что Лидочке сразу расхотелось опаздывать, и она покорно натянула юбку, одолженную Мартой, – они с ней уже составили стаю, в которой главенство принадлежало старшей обезьянке. Она решала, что кушать и когда прыгать по деревьям. Лидочка, как хроменький детеныш, уже поняла, что любая самостоятельность преступна.

Они пробежали коридором, спустились вниз к высокому трюмо и оказались в прихожей – там Лидочка уже побывала сегодня. Прихожая была пуста, если не считать чучела большого бурого медведя, стоявшего на задних лапах с подносом в передних – для визиток.

– Его убил князь Паоло Трубецкой, – сообщила Марта, не сбавляя шага. – В этих самых местах… Не отставай.

Лидочка успела лишь заметить громоздкий комод и вешалку со многими шубами и пальто – Марта увлекла ее дальше, в гостиную, где стояли пианино, и кушетка, и кресла благородных форм, но с потертой обивкой, затем они оказались в столовой – ярко освещенной, заполненной лицами и голосами. Лидочку оглушили крики и аплодисменты – они предназначались им с Мартой. Лидочка смутилась и поняла их как похвалу за совершенные ею на ночной дороге подвиги. На самом деле причина аплодисментов заключалась в ином.

Когда аплодисменты и крики стихли, за длинным, покрытым относительно белой скатертью столом поднялся очень маленький человек – его голова лишь немного приподнялась над головами сидящих.

– Это он наш президент, – прошептала Марта, вытягиваясь, словно при виде Сталина.

– Добро пожаловать, коллеги, – заговорил президент. – Будучи общим согласием и повелением назначен в президенты славной республики Санузии…

– Слушайте, слушайте! – закричал Матя Шавло, изображая британский парламент.

– …Я позволю себе напомнить нашим прекрасным дамам, что гонг звенит для всех, для всех без исключения!

Президент поднял вверх ручку и вытянул к потолку указательный палец.

– От малого греха к большому греху!

Зал разразился аплодисментами, а Марта что-то выкрикивала в свое и Лидочкино оправдание. Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидели несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала – от двери до зимнего сада, – народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол – слева.

– Я намерен был, – надсаживал голос президент Санузии, – выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! – Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. – Мой приговор таков: сидеть вам на «камчатке»!

Это заявление вызвало вопли восторга за левым столом.

– К нам, девицы! – закричал знакомый Лидочке Кузькин – аспирант ее Института лугов и пастбищ, где она трудилась над атласом. – К нам, Иваницкая! У нас не дают добавки компота, зато у нас дружный коллектив!

Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы. Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом-«камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Стол овальный – для академиков, стол «семейный» – для докторов и третий – «камчатка» для случайных и обыкновенных. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за столом для семейных.

Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, с сухим малоподвижным лицом, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.

– Натужно, слишком натужно, – сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой.

– Даже страшно, – сказала Лидочка.

– Это игра, в которую играют серьезно, – сказал Пастернак. – Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.

Официантка ловко и бесстрастно кидала тарелки с кашей, и они из рук в руки попадали на свои места. Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.

– Спасибо, – сказала Лидочка.

– Вы, наверное, страшно промокли и продрогли, – сказал Пастернак.

Он не хотел показаться вежливым, он в самом деле представлял, как Лидочке было холодно и мерзко в темном лесу.

– А вы прибежали, как красная конница, – сказала Лидочка.

– Конница? – Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что еще не видела Алмазова.

– Он еще не приходил, – сказал Пастернак, угадав ее мысль.

– А что делать? – спросила Лидочка.

– Ничего, – сказал Пастернак. – Мы с вами не можем ничего делать, потому что этим доставим неприятности другим людям.

– Кому?

– В первую очередь профессору Александрийскому… Чем меньше мы их замечаем, чем меньше общаемся, тем незаметнее они уйдут.

– Вам хорошо, – сказала Лидочка.

– Мне?

– Вы умеете себя утешать… и обманывать.

– Но ведь нет исхода!

– А если уйти вперед?

– Куда?

– В будущее?

– Оно не будет лучше. Ни за что.

– Не может быть, – сказала Лидочка. – Подумайте, сколько уже выпало на нашу долю – и мировая война, и революция, и гражданская война…

– А голод на Украине еще не кончился, – сказал Пастернак, – и сейчас там умирают дети. Я знаю. Мне рассказывали. А потом будет хуже.