14 декабря

— Ничего не могу сообщить, — ответил Голицын: решил молчать, о чем бы ни спрашивали.

— А ведь вы при этом присутствовали. Может быть, забыли? Так я вам напомню. Рылеев сказал Каховскому: «Убей царя. Рано поутру, до возмущения, ступай во дворец и там убей». Помните? Что ж вы молчите? Говорить не хотите?

— Не хочу.

— Воля ваша, князь, но вы этим вредите не только себе. Отвергнув или подтвердив слова Рылеева, вы уменьшили бы вину его или Каховского и, может быть, спасли бы одного из двух, а запирательством губите обоих.

«А ведь он прав», — подумал Голицын.

— Ну, так как же? — продолжал Чернышев. — Не хотите сказать? В последний раз спрашиваю: не хотите?

— Не хочу.

— Шельма! Шельма! — проворчал себе под нос Татищев.

Узкие, желтые зрачки Чернышева опять, как давеча, сверкнули злостью.

— А княгиня знала о вашем участии в заговоре? — спросил он, помолчав.

— Какая княгиня?

— Ваша супруга, — улыбнулся Чернышев ласково. Голицын почувствовал, что кандалы тяжелеют на нем неимоверною тяжестью, ноги подкашиваются, — вот-вот упадет. Сделал шаг и схватился рукою за спинку стула.

— Присядьте, князь. Вы очень бледны. Нехорошо себя чувствуете? — сказал Чернышев, встал и подал ему стул.

— Жена моя ничего не знает, — проговорил Голицын с усилием и опустился на стул.

— Не знает? — улыбнулся Чернышев еще ласковее. — Как же так? Венчались накануне ареста, значит, по любви чрезвычайной. И ничего не сказали ей, не поверили тайны, от коей зависит участь ваша и вашей супруги? Извините, князь, не натурально, не натурально! Да вы не беспокойтесь: без крайней нужды мы не потревожим княгини.

«Броситься на него и разбить подлецу голову железами!» — подумал Голицын.

— Ecoutez, Чернышев, c'est très probable, que le prince n'a voulu rien confier à sa femme et quelle n'a rien su,[58] — проговорил великий князь.

Он давно уже хмурился, закрываясь листом бумаги и проводя бородкой пера по губам. «Le bourru bienfaisant, благодетельный бука» был с виду суров, а сердцем добр.

— Слушаю-с, ваше высочество, — поклонился Чернышев.

— Завтра получите, сударь, вопросные пункты; извольте отвечать письменно, — сказал Голицыну, подошел к звонку и дернул за шнурок.

Плац-майор Подушкин с конвойными появились в дверях.

— Господа, вы меня обо всем спрашивали, позвольте же и мне спросить, — поднялся Голицын, обвел всех глазами с бледной улыбкой на помертвевшем лице.

— Что? Что такое? — опять проснулся Татищев и открыл оба глаза.

— Il a raison, messieurs. Il faut être juste, laissons le dire son dernier mot,[59] — улыбнулся великий князь, предвкушая один из тех «каламбурчиков-карамбольчиков», коих был большим любителем.

— Да вы, господа, не бойтесь, я ничего, — продолжал Голицын все с тою же бледной улыбкой, — я только хотел спросить, за что нас судят?

— Дурака, сударь, валяете, — вдруг разозлился Дибич. — Бунтовали, на цареубийство злоумышляли, а за что судят, не знаете?

— Злоумышляли, — обернулся к нему Голицын, — хотели убить, да ведь вот не убили же. Ну, а тех, кто убил, не судят? Не мысленных, а настоящих убийц?

— Каких настоящих? Говорите толком, говорите толком, черт вас побери! — окончательно взбесился Дибич и кулаком ударил по столу.

— Не надо! Не надо! Уведите его поскорее! — вдруг чего-то испугался Татищев.

— Ваши превосходительства, — поднял Голицын обе руки в кандалах и указал пальцем сперва на Татищева, потом на Кутузова, — ваши превосходительства, знаете, о чем я говорю?

Все окаменели. Сделалось так тихо, что слышно было, как нагоревшие свечи потрескивают.

— Не знаете? Ну, так я вам скажу: о цареубийстве 11 марта 1801 года.

Татищев побагровел, Кутузов позеленел; оба как будто привидение увидели. Что участвовали в убийстве императора Павла Первого, об этом знали все.

— Вон! Вон! Вон! — закричали, повскакали, замахали руками.

Плац-майор Подушкин подбежал к арестанту и накинул ему колпак на голову. Подхватили, потащили конвойные. Но и под колпаком Голицын смеялся смехом торжествующим.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На следующее утро комендант Сукин принес Голицыну запечатанный конверт с вопросными пунктами, перо, бумагу и чернильницу.

— Не спешите, обдумайте, — сказал, отдавая пакет. В этот день посадили его на хлеб и воду. Он понял, что наказывали за вчерашнее.

Поздно вечером вошел плац-адъютант Трусов и поставил на стол тарелку с белой сдобной булкой, аппетитно подрумяненной, похожей на те, что немецкие булочники называют «розанчиками».

— Кушайте на здоровье.

— Благодарю вас, я не голоден.

— Ничего, пусть полежит, ужо проголодаетесь.

— Унесите, — сказал Голицын решительно, вспомнив искушение трубкою.

— Не обижайте, князь. Право же, от чистого сердца. Чувствительнейше прошу, скушайте. А то могут быть неприятности…

— Какие неприятности? — удивился Голицын.

Но Трусов ничего не ответил, только ухмыльнулся; слащаво-наглое, хорошенькое личико его показалось Голицыну в эту минуту особенно гадким. Поклонился и вышел, оставив булку на столе.

До поздней ночи Голицын перестукивался с Оболенским. У обоих пальцы заболели от стучанья. Голицыну заменяла их обожженная палочка из веника, которым подметали пол, а Оболенскому — карандашный огрызок.

— Я решил молчать, о чем бы ни спрашивали, — простучал Голицын, рассказав о допросе.

— Молчать нельзя: повредишь не только себе, но и другим, — ответил Оболенский.

— Чернышев говорит то же, — возразил Голицын.

— Он прав. Отвечать надо, лгать, хитрить.

— Не могу. Ты можешь?

— Учусь.

— Рылеев, подлец, всех выдает.

— Нет, не подлец. Ты не знаешь. Была у вас очная ставка?

— Нет.

— Будет. Увидишь: он лучше нас всех.

— Не понимаю.

— Поймешь. Если о Каховском спросят, не выдавай, что убил Милорадовича. Ведь и я ранил штыком; может быть, не он, а я убил.

— Зачем лжешь? Сам знаешь, что он.

— Все равно, не выдавай. Спаси его.

— Его спасти, а тебя погубить?

— Не погубишь: все за меня против него.

— Я лгать не хочу.

— Ты все о себе думаешь — думай о других. Идут. Прощай.

После разговора с Оболенским Голицын задумался и забылся так, что не заметил, как, проголодавшись, начал есть булку. Опомнился, когда уже съел половину. Оставлять не стоило, съел всю.

Ночью проснулся от боли в животе. Стонал и охал. Всю ночь промучился. К утру сделалась рвота, такая жестокая, что думал, — умрет. Но полегчало. Уснул.

— Как почивать изволили? — разбудил его Сукин.

— Прескверно. Тошнило.

— Что-нибудь съели?

— Трусов угостил булкой.

— Водой не запили?

— Нет.

— Ну, вот от этого. Надобно хлеб водой заливать. Ничего, пройдет. Сейчас будет лекарь.

— Не надо лекаря.

— Нет, надо. Сохрани Бог, что-нибудь сделается. У нас тут строго: за жизнь арестантов головой отвечаем.

«Безымянный», — так называл Голицын того замухрышку-солдатика, который оказался для него Самаряниным Милостивым, — узнав о ночном происшествии, объявил, что Голицын отравлен.

— Может, ваше благородие, чем не потрафили — так вот они вас и мучают.

Пришел лекарь, тот самый, который был в Зимнем дворце, на допросе Одоевского, Соломон Моисеевич Элькан, должно быть, из выкрестов, черномазый, толстогубый, с бегающими глазками, хитрыми и наглыми. «Прескверная рожа. Этакий, пожалуй, и отравить может!» — подумал Голицын.

Арестанта перевели на больничный паек — чай и жидкий суп. Но он ничего не ел, кроме хлеба, который приносил ему потихоньку Безымянный.

Два дня не ел, а на третий зашел к нему Подушкин. Присел рядом на койку, вздохнул, зевнул, перекрестил рот и начал:

— Что вы не кушаете?

— Не хочется.

— Полноте, кушайте, — ведь заставят!

58

Послушайте, Чернышев, очень вероятно, что князь не хотел ни во что посвящать свою жену и что она ничего не знала (франц.)

59

Он прав, господа. Нужно быть справедливым, дадим ему сказать последнее слово (франц.)