14 декабря

— Кто подлая?

— Россия.

— Как вы страшно говорите, князь.

— А что? За отечество обиделись? Ничего, проглотите!

Оба замолчали.

Окно камеры выходило на Неву, на запад. Солнце закатывалось, такое же красное, но менее тусклое, чем все эти дни: дымная мгла немного рассеялась. Вдали, за Невою, пылали стекла в окнах Зимнего дворца красным пламенем, как будто пожар был внутри. Красное пламя заливало и камеру. Давеча, во время рассказа, отец Петр взял чашу со стола и теперь все еще держал ее в руках. Золотая чаша в красном луче сверкала ослепительно, как второе солнце.

Голицын взглянул на нее, встал, подошел к отцу Петру, положил ему руку на плечо и проговорил все так же грозно:

— Теперь понимаете, почему я не хотел причаститься? Теперь понимаете?

— Понимаю, — прошептал отец Петр и, взглянув на него, даже в красном свете, увидел, что лицо его мертвенно-бледно.

Опять помолчали.

— Где похоронили? — спросил Голицын.

— Не знаю, — ответил отец Петр. — Никто не знает. Одни говорят — тут же, у виселицы, во рву с негашеною известью; другие — на острове Голодае, на скотском кладбище; а иные — зашили, будто, в рогожи, навязали камни, положили в лодку, отплыли на взморье и бросили в воду.

— А панихидку-то я отслужил, как же-с! — помолчав, прибавил с простодушно-лукавою усмешкою. — Нынче парад был на Сенатской площади, благодарственное молебствие за ниспровержение крамолы. Святою водою войска и площадь кропили, очищали от крови — все крови боятся — да, чай, и святою водою крови не смыть. Владыка митрополит служил со всем духовенством, соборне. Ну, а я не пошел. Матушка протопопица говорит: «Уж очень много, говорит, ты себе позволяешь, отец Петр! Смотри, как бы не налетело от архиерея по потылице». — «Ну, и пусть, говорю, пусть налетит!» Отпустил Казанскую с другими попами, а сам не пошел, облачился в черные ризы, да панихидку и отслужил по пяти рабам Божиим новопреставленным. «Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих, Сергея, Михаила, Петра, Павла, Кондратия, иде же праведные упокояются. Прими, Господи, в мир Твой»… Ну, да уж что говорить, — примет, небось, примет.

Вдруг поднялся во весь рост и воскликнул торжественно:

— Свидетельствуюсь Богом живым: как святые умерли. Как готовые спелые гроздья, упали на землю, но не земля их приняла, а Отец Небесный. Венцов мученических сподобились, и не отнимутся от них венцы сии во веки веков. Слава Господу Богу! Аминь.

Опять, как тогда, в Вербное воскресение, Голицын стал на колени и сказал:

— Благословите, отец Петр.

Тот поднял руку.

— Нет, чашею.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — благословил его отец Петр, касаясь чашею лба, груди и плеч; потом дал поцеловать ее. Когда Голицын приложил к ней губы, красно-кровавый луч солнца упал на золотое дно, и, казалось, что чаша наполнилась кровью.

Отец Петр молча обнял его и хотел выйти.

— Постойте, — сказал Голицын, расстегнул ворот рубахи, пошарил за пазухой, вынул пачку листков и отдал ему.

— Что это? — спросил отец Петр.

— Записки Муравьева, «Завещание России». Велел вам отдать. Сохраните?

— Сохраню.

Еще раз обнял его и вышел из камеры.

Голицын долго сидел, не двигаясь, не чувствуя, как слезы текли по лицу его, и смотрел на заходящее солнце — небесную чашу, полную кровью. Потом опустил глаза и увидел на столе Маринькино письмо. Теперь уже знал, зачем такое письмо в такой день.

Вспомнил слова Муравьева: «Поцелуйте от меня Мариньку!» Взял письмо и поцеловал, прошептал:

— Маринька… маменька!

Вспомнил, как после свидания с нею в саду Алексеевского равелина целовал землю. «Земля, земля, Матерь Пречистая!» И как Муравьев, в последнюю минуту перед виселицей, тоже целовал землю. Вспомнил предсмертный шепот его сквозь щель стены: «Не погибнет Россия, — спасет Христос и еще Кто-то». Тогда не знал. Кто, — теперь уже знал.

Радость, подобная ужасу, пронзила сердце его, как молния: Россию спасет Мать.