Страница 5 из 114
— На здоровье.
Анна вышла в прохладу вокзального двора.
«Будешь молчать — останешься своей. Заговоришь — проверят. Здесь слова весят. А значит, надо говорить на местном».
Пахло дымом, углём и чем-то похожим на тоску.
Анна подняла воротник куртки и пошла вдоль платформы, учась шагать, как остальные — ровно, незаметно.
Вечер опустился на Ярославль незаметно — с хмурым небом, затянутым облаками, и редкими каплями дождя, щёлкающими по подоконнику. Коммунальная квартира на окраине города встретила Анну душной тишиной, пахнущей жареной рыбой, капустой и влажной известкой. В коридоре тускло светила лампочка под потолком, трепыхаясь от сквозняка.
Анна осторожно прошла мимо шифоньера с облезлой дверцей, накрытого газетой с заголовком «50 лет Великого Октября — вперёд, к победам труда!».
Кухня была по левую руку — оттуда доносились голоса и металлический лязг кастрюль.
— Я говорю, Лидия, ты не можешь всё время занимать плиту! У меня дети, им гречку варить надо! — Возмущалась Вера Павловна, худая женщина в фартуке с цветочками, в очках на верёвочке.
— А я, по-вашему, камнями питаюсь? Я селёдку поджариваю, у меня по графику, — парировала Лидия, грузная домохозяйка с голосом, как у старшей пионервожатой.
— Вот запишу в дежурный журнал, и не обижайся!
— Пиши, только чернила не трать!
Анна свернула в свою комнату — крошечную, с облезлыми обоями, одним окном и скрипучей кроватью, которую Григорий договорился ей «через знакомую». На стене криво висела книжная полка с томиком Маяковского и каким-то техническим справочником.
Она закрыла дверь, оперлась на неё спиной.
«Коммуналка — это как суд, только вместо приговора — очередь за плитой. И нет адвоката».
Сумка с часами и смартфоном лежала под подушкой. Анна достала часы, быстро взглянула — стрелки стояли.
С улицы донёсся голос мальчишки:
— Тётка в джинсах, видел? Наверно, из-за границы!
Анна прикрыла ставни и пошла на кухню с кружкой в руке.
На плите булькала кастрюля с картошкой, рядом — сковорода с чем-то шипящим. Вера Павловна мыла тарелки, бурча себе под нос.
Анна подошла к умывальнику, включила воду и начала мыть свою кружку.
— Ты чего это сразу? — Раздался голос Лидии из-за спины. — У нас тут, между прочим, очередь.
— Я только кружку.
— Хм. Буржуйка, что ли? Всё за собой, всё почищено. У нас здесь не кафе.
— Я привыкла сразу убирать. Удобно же.
— А, значит, из начальства? — В голосе Лидии сквозило недоверие.
Анна повернулась:
— Нет. Просто… с севера приехала. Там приучают к порядку.
— Ну-ну, — Вера Павловна вытерла руки о фартук. — Тут к другому приучают. Тут учат терпеть.
Анна улыбнулась.
— Я быстро учусь.
— Вот и учись, — Лидия кивнула. — А то у нас тут была одна… так тоже с причудами. Потом её увезли.
— Куда?
— Куда надо.
Анна вытерла кружку полотенцем, повесила на крючок и вышла в коридор.
Вечер гудел голосом радиоприёмника — из него раздавался диктор:
— …на собрании трудового коллектива кожевенного завода принято решение об увеличении нормы выработки на семь процентов…
Она прошла мимо плаката о Пятилетке и вернулась в комнату.
Закрыв дверь, села на кровать.
«Никаких “спасибо”, никаких “извините”, никаких “круто”. Говори просто. Сиди тихо. Убирайся по расписанию. Не смей жаловаться. Не смей выделяться».
Анна достала блокнот, в который начала записывать бытовые фразы, обороты, привычки.
— Очередь за плитой — это реальность. Улыбки — подозрительны. Любопытство — опасно.
Она закрыла блокнот.
Скрипнула половица в коридоре. Кто-то подошёл к двери. Помолчал — и ушёл.
Анна не пошевелилась.
«Добро пожаловать в 1968. Где ты либо своя, либо под наблюдением».
Она легла, накрылась пледом, зажала часы в ладони и закрыла глаза.
И впервые за несколько дней не чувствовала страха — только усталость и решимость.
Вечерний Ярославль был влажным и тёмным, как подвал старого архива. Дождь стучал по навесу над задворками вокзала, где свет одинокого фонаря едва освещал ящики, сложенные вдоль стены. Запах мокрого асфальта, табачного дыма и резкого спирта висел в воздухе, словно предупреждение.
Анна стояла у этих ящиков, засунув руки в карманы куртки. В одной ладони — серебряная цепочка из прошлой жизни, в другой — футляр от помады, «Shiseido», потёртый, но с чёткой надписью.
— Вот это, — сказала она, подавая цепочку. — Настоящее.
Григорий молча взял её в пальцы, поднёс к глазам. Его лицо, освещённое желтоватым светом, казалось более измождённым, чем обычно, но в глазах — всё тот же прищур.
— Лёгкая. Где клеймо?
— Стерлось. Но это серебро.
— Может, и серебро. Может, не твоё.
— Моё.
Он провёл ногтем по звену.
— За это — платье. Платок — нет.
Анна выпрямилась.
— Тогда помада.
Она протянула футляр. Григорий открыл, понюхал, посмотрел сбоку.
— Это чьё вообще?
— Моё. Я из Москвы.
Он хмыкнул.
— Из Москвы. Понятно. За эту… — он кивнул на помаду, — платок могу дать. Тёплый, шерстяной. Бабушкин, но добротный. Платье — серо-синее, деревенский фасон.
— Ботинки?
— А у тебя что ещё?
Анна медленно вынула из кармана металлическую заколку с врезанными стразами.
— Это.
— Хм. Тут дело другое.
Он потянулся к ящику, вытащил ботинки.
— Не новые. Но крепкие. Сухие.
— Договорились.
Они обменялись. Анна, не теряя времени, аккуратно сложила платье, платок и ботинки в сумку.
— Надеюсь, ты не собираешься бегать ко мне каждый день.
— Только если понадоблюсь, — спокойно ответила она.
Григорий прикурил.
— Ты умная, Ань. Но не забывай, где находишься. Вокруг народ простой. Ты — как пятачок в трикопеечном мире. Смотри, чтоб не потеряли.
— Смотрю.
— Завтра не шляйся. В городе проверка. Лучше — в своей коммуналке отсиди.
— Учту.
— И ещё. Если что-то слышишь — кому чего надо, кто кого боится — рассказывай. У тебя уши хорошие.
Анна кивнула.
— У меня — память хорошая.
Он усмехнулся.
— Тем более.
Она повернулась к выходу из двора.
— До связи, Григорий.
— Шепотом. Не кричи.
Анна пошла прочь, чувствуя, как ботинки в сумке стучат в такт шагам.
«Моя цепочка стоит больше, чем их зарплата. Но здесь — это плата за неприметность. За выживание. За фасон в “норме”».
Фонарь за её спиной замигал и погас. Вокзал гудел голосами и паром тормозящего состава.
Анна шагнула в темноту улицы с новой уверенностью. У неё было платье, у неё были ботинки.
Теперь — была форма. Осталось выучить правила.
Ночь вползала в комнату медленно, через щели в окне, унося с собой гул уличных разговоров и грохот трамваев. В холодной комнате коммуналки Анна сидела за крохотным столом у окна. Новое платье — серо-синее, с воротничком, как на учётной карточке, — давило в плечах.