Страница 55 из 98
Он крепко сдружился с мальчиком. Однажды Отси случайно услышала, как ребенок открывает ему свое имя.
— Меня зовут Лир, — говорил он. — Хочешь быть моей собакой?
Отси неудержалась от улыбки. У толстого мальчика не было друзей, а одинокие дети всегда хотят собаку.
Мертвое озеро осталось позади, и кое-кто из путешественников вздохнул свободнее. Впереди час от часу росли Великие Кельские горы. Прежде синевато-розовые, они теперь побурели до цвета зрелого ореха. По правую сторону от петлявшей дороги текла река Мигунья, отделявшая путников от гор. Отси знала несколько удобных мест для переправы, но они были не помечены, и поиски затянулись. Килиджой сильно заболел, отказывался от пиши, лежал пластом и жалобно поскуливал. Его лечили от отравления. Лир вез его на руках, чем разбудил в Эльфабе легкую ревность. Это ее удивило: она и забыла, когда в последний раз испытывала похожее чувство.
Ревновала не только Эльфаба. Повар злился, что его собака предпочитает чужую компанию, и размахивал половником, будто призывая в свидетели всех небесных кашеваров. Эльфаба осуждала его за то, что он убивал кроликов и готовил из них жаркое.
— Откуда вы знаете, что это не Кролики? — говорила она, не притронувшись к мясу.
— Но-но, тише у меня, не то мальчишку зажарю, — огрызался повар.
Эльфаба не раз жаловалась Отси и просила, чтобы повара уволили, но проводница не слушала.
— Мы приближаемся к Кембрийскому ущелью, — говорила она. — У меня сейчас голова совсем другим занята.
Было что-то волнующе-эротичное в этом месте. Горы раздвигались, будто женские ноги, и приглашали путников внутрь.
Впереди, заслоняя солнце, высились сосны. Словно в борьбе сплели ветви дикие груши. Повеяло сыростью, и особый для Винкуса воздух, тяжелый и прелый как влажное полотенце, опустился на кожу. Углубившись в лес, путешественники потеряли из виду отдельные горы. Здесь пахло папоротниками и хвоей. На берегу лесного озера на высохшем дереве висел улей, в котором деловито жужжали пчелы.
— Давайте возьмем пчел с собой, — предложила Эльфаба. — Я поговорю с ними, я умею. Вдруг они согласятся.
Эти трудолюбивые насекомые давно интересовали Эльфабу: и в Крейг-холле, и в монастыре Святой Глинды была своя пасека. Но Лир их боялся, а раздраженный повар, осознавший свое кулинарное бессилие в таких диких местах, стал грозить, что все бросит и уйдет. Разгорелся спор. Старичок, который ехал на запад умирать, подчиняясь увиденному во сне, сказал, что немного меда пришлось бы кстати к безвкусному чаю из воробьиного листа. Его поддержала марранская невеста по переписке, направлявшаяся на встречу со своим женихом. Растроганная Отси совершенно неожиданно тоже согласилась. После чего Эльфаба полезла на дерево, побеседовала с пчелами и спустила улей в один из фургонов. Правда, остальные путешественники, даже проголосовавшие за мед, попрятались по другим фургонам и еще долго вздрагивали, когда даже мельчайшая песчинка попадала им на кожу.
С помощью костра и барабанов они стали зазывать ближайшего проводника, без которого ехать дальше было нельзя. Только местный житель мог выторговать у винков разрешение на проезд. В один из таких скучных вечеров, когда проводник еще не появился, путешественники разговорились о легенде про Кембрийскую ведьму. Кто был раньше: она или королева фей Лурлина?
Иго, тот самый больной старичок, который хотел меда к чаю, напомнил, как это описывает «Озиада». Дракон времени сотворил солнце и луну, потом Лурлина наслала проклятие, сказав, что их дети забудут своих родителей, а потом пришла Кембрийская ведьма, произошел потоп, затем битва, и зло рассеялось по миру.
— При чем здесь «Озиада»? — возразила Отси. — «Озиада» — это всего лишь красочная поэма, романтический перепев более древних и жестоких преданий. Народная память гораздо вернее передает события, чем какой-то там рифмоплет. А в народной памяти зло всегда предшествовало добру.
— Правда? — заинтересовался Иго.
— Конечно, — оживилась Отси, довольная, что может показать свою образованность. — Взять, например, детские сказки, которые начинаются так: «В одном темном, дремучем лесу жила-была злая колдунья» или «Пошел однажды черт на прогулку и встретился с мальчиком». Для народа, который слагает и передает эти сказки из поколения в поколение, никогда не возникает вопрос: откуда берется зло? Оно было всегда. Из сказок мы не узнаем, как колдунья стала злой, что подтолкнуло ее на дурной путь и была ли она когда-нибудь доброй. Мучается ли черт оттого, что зол, или тогда бы он не был чертом? Это по меньшей мере вопрос понятий.
— Если так рассуждать, то народ действительно помнит о Кембрийской ведьме, — согласился Иго. — Все другие ведьмы были лишь ее бледной тенью: дочерьми, сестрами, дальними родственниками. Куда ни обратись, сколь древним бы ни был источник, везде найдутся упоминания именно об этой колдунье.
Эльфаба вспомнила о странном рисунке, который ей когда-то показывал Бок: Кембрийская ведьма (если это была она) стоит, твердо упершись в землю ногами в блестящих башмачках, и то ли выкармливает, то ли убивает неведомого зверька.
— А я вот не верю в Кембрийскую ведьму, — похвастался повар.
— Ты и в Кроликов не веришь! — язвительно заметила Эльфаба. — Вопрос в другом: верит ли Кембрийская ведьма в тебя?
— Тише! — оборвала их Отси.
Эльфаба поднялась и пошла прочь от костра. Слишком это напоминало ее детство, споры с отцом и Нессарозой о происхождении зла. Можно подумать, кто-нибудь знает наверняка. Отец собирал доказательства о природе зла как инструмент для обращения неверующих. В университете Эльфаба убедилась, что как женщинам для уверенности в себе нужны украшения, так мужчинам — доказательства. Но зло точно так же было за пределами логики, как Кембрийская ведьма — за границами истории.
2
Прибыл проводник — сухощавый, лысоватый мужчина, весь в боевых шрамах. В этом году, предупредил он, могут возникнуть сложности с юнаматами.
— До вас здесь устраивала набеги конница Гудвина, — вздохнул он.
Отси решила не уточнять, были ли это набеги на местные пивные или на мирных винков.
Путники снялись с лагеря и, оставив позади лесное озеро, полдня ехали по молчаливому лесу. Сквозь кроны деревьев пробивался чахлый свет, но падал почему-то вбок, а не на дорогу, по которой они двигались. Было жутковато: казалось, что кто-то невидимый неотрывно следит за ними, перебегает от дерева к дереву, от камня к камню, выглядывает и прислушивается из темноты. Больной старичок постанывал и молился, чтобы скорее кончился этот колдовской лес, причитал, что если он здесь умрет, то его душа никогда не найдет выход на волю. Лир хныкал, как девчонка. Повар нервно свернул голову курице.
Даже пчелы притихли.
Посреди ночи повар исчез. Путешественники запаниковали. Только Эльфаба, открыто враждовавшая с ним, осталась спокойна. Что это было? Бегство? Похищение? Убийство? Дело рук юнаматов или месть Кембрийской ведьмы, в существовании которой повар посмел усомниться? За завтраком из недоваренных яиц высказывались самые разные догадки.
Килиджой не заметил исчезновения хозяина. Прижавшись к Лиру, он спал крепким сном.
Пчелы в улье будто замерли. Килиджой, еще не окрепший после болезни, почти все время спал. Путешественники молчали, боясь навлечь на себя беду. В результате караван двигался в зловещей тишине.
Наконец к вечеру сосны начали редеть, уступая место оленем а вы м дубам, чьи широкие ветви оставляли просвет для желтоватого, облачного, но все-таки неба. Потом закончилась и дубрава, и путники вышли к крутому спуску. Отсюда как на ладони была видна оставшаяся часть Кембрийского ущелья — дорога еще на четыре-пять дней, за которой начинались Тысячелетние степи.
Открывшееся взору небо приободрило путников. Даже у Эльфабы, которую меньше других тяготил путь через зловещий лес, потеплело на душе.