Его проблема

— Я понимаю твою боль, Аня. Поверь, понимаю! Но месть — плохой советчик! Она застилает глаза! Тем более когда вопрос касается его. Там нужны стопроцентные доказательства, чтобы его упекли за решетку, а не видео с камер, где даже толком лица не видно! Дай нам время!

Оборачиваюсь и смотрю ему прямо в глаза. В них — страх за меня! Возможно, я бы тоже испугалась, если бы не умерла еще в тот день!

— Времени нет! Я иду до конца!

— Подумай о родителях! Ты у них одна! Что с ними будет? — бьет прямо в сердце, гад! Знает, куда бить больнее!

Но разве Мироновых остановишь? Да никогда!

— Хрен с тобой! Даю тебе три дня, чтобы ты осознала все последствия своих выкрутасов! Не передумаешь — пиши заявление и катись ко всем чертям! Не хочу брать на себя этот грех!

Плетусь домой уставшая и злая, как тысяча чертей!

Родители на восемнадцатилетие подарили мне новую квартиру. А я, дура, все равно живу у брата! Даже если это медленно, но верно убивает меня изнутри!

Дома меня ждал Мишка. Мой Миша… когда-то. Формально мы расстались через год после смерти брата, но он все равно зависал у меня почти каждый божий день. Видимо, слишком переживал за меня, или родители подсылали.

После смерти Лёши я замкнулась в себе и практически ни с кем не говорила. Особенно больно было видеть их. Находиться в том доме, полном счастливых воспоминаний!

— Где шлялась? – проворчал он, не отрывая взгляда от телефона. – Я обзвонился весь!

Еще бы я услышала! Беззвучный режим — гениальное изобретение человечества, если не считать тирамису и кофе, конечно!

У Лёшки тоже была такая дурацкая привычка — выключать звук на смартфоне. Мама из-за этого частенько нас ругала, а мы делали вид, что такого больше не повторится, а потом всё по новой!

— У Костырина, — бросила я, скидывая куртку на стул. — Разговор был.

— И что он? Опять мозги полоскал?

Молча прошла на кухню, говорить не было ни сил, ни желания. Достала из холодильника воду. Мишка притащился следом.

— Ань, ну послушай! Да на кой черт тебе это надо? Ты ж кровь с молоком! Найди себе мужика нормального, а эту муть забудь. Лёха бы точно не хотел, чтоб ты в гроб себя загоняла. Да посмотри на себя! — руки, что раньше нежность дарили, теперь грубо развернули к зеркалу. — В глазах черти пляшут! Ты ж неделями не жрёшь, зарывшись в этих смертных бумажках! А по ночам воешь, как сирена воздушной тревоги!

Обернулась, как пантера перед прыжком, взглядом прожигая насквозь.

— Забыть? Ты сейчас это серьезно ляпнул? Забыть, как моего брата убили, как бросили умирать в этой дыре?

— Да пойми ты, ёлки-палки, ничего это не вернет! Лёху не воскресишь, а сама сядешь, как пить дать! Или ещё хуже…

Холод такой, будто в жилы ледяную крошку засыпали. Не понимает! Да никогда и не понимал!

— Миш, с глаз долой! Просто исчезни!

— Ань…

– Пошёл вон сию секунду! – заорала так, что штукатурка посыпалась.

Ну почему я такая тряпка? И почему он меня такой чувствовать заставляет? Миша, как побитый пёс, хвост поджал и слинял, дверью грохнув, будто гром грянул.

Свобода… Такая долгожданная, как отпуск после каторги, и горькая, как хинин. Поплелась в ванную, врубила ледяной душ. Мозги нужно заморозить. Перезагрузиться. Завтра – старт моей личной вендетты имени Лёхи. За себя. За справедливость, которой в этом гадюшнике днём с огнём не сыщешь.

Под ледяными струями мысли выстроились в шеренгу. Костырин прав, Миша прав, все они, как попугаи, твердят одно и то же. Месть – это яд, хуже, чем в «Доме-2», разъедающий мою и без того покоцанную душу. Но, чёрт возьми, что мне остается? Сидеть и ждать, пока этот ублюдок, что Лёху сгнобил, будет пузо греть на Мальдивах, потягивая «Маргариту» и ржать над нами? Да ни за что!

Он заплатит за каждую слезинку! За каждый вздох боли! Клянусь своей кошачьей лапкой!

Вынырнула из душа, как Афродита из пены, накинула полотенце и — марш в комнату! А там на кровати, как падишах на троне, развалился Феликс.

Лёха подобрал его еще пищащим комочком, грязным, чёрным, как трубочист, мокрым от дождя, как будто из лужи выловили. Отмыл, отчистил, и под этим слоем вечной грязи обнаружился ангел во плоти — белоснежный, как первый снег, с глазами разного цвета, будто два разных мира в одном коте.

Моя последняя ниточка, что меня с ним связывает. Пуповина, которую еще не перерезали.

Схватила его футболку, натянула через голову.

С тех пор как я сюда переехала, ничего не трогала. Всё как при нём. Даже вещи не перебирала, стираю тем же порошком, чтоб Лёхой пахло.

Зарылась носом в мягкую ткань, вдыхая его запах. Слабый, как воспоминание, едва уловимый, но такой родной, что сердце замирает. Слёзы — предательницы — брызнули, оставили на ткани мокрый след — огромное пятно отчаяния. Глупо, наверное. Но сердце — не камень, оно воет, как волк на луну. Он был больше, чем брат, — лучший друг, моя скала, мой маяк. А теперь — дыра. Просто взяли и вырвали из жизни, как зуб у старой бабки.

Феликс замурлыкал, тычась теплым носом в плечо, понимая, разделяя горечь утраты. Мягкой лапкой, словно бархатной кисточкой, коснулся щеки, успокаивая своим кошачьим дзен-буддизмом. Единственный, кто не шарахается от моих истерик, от моих срывов, моей разрушающей тьмы.

В голове, словно в калейдоскопе боли, мелькают осколки разбитого зеркала, в которых застыли обрывки Лёши. Его солнечный смех, искрометные шутки, эти чертовы фейерверки оптимизма! Он был моей тенью, моей гребаной опорой. А я… Я оказалась жалкой размазней. Бессильной пешкой в этой шахматной партии со смертью. Не смогла вырвать его из ее костлявых лап.

Пусть Костырин плюется ядом, как разъярённая кобра, пусть Миша отворачивается с презрением, словно я прокажённая, пусть весь мир дружно крутит пальцем у виска, намекая на мою ненормальность. Да плевать!

Я найду этого Демида Зорина, выверну его наизнанку, заставлю захлебнуться в собственной мерзости, захлебнуться так, чтобы у него жабры выросли! Пусть меня проклинают, пусть гноят в самой вонючей тюрьме, кидают объедки крысам. Мне на-пле-вать! Я и в аду буду танцевать, лишь бы увидеть, как этот ублюдок корчится.

Зарываюсь под одеяло, как в спасительный кокон, прижимая Феликса к себе, ища хоть толику тепла в этом ледяном царстве скорби. Закрываю глаза, проваливаясь в зыбкий, неспокойный сон, где демоны устраивают свои грязные танцы. Завтра… завтра будет сущий ад. Ещё один день мучений, ещё один день в этом проклятом чистилище.

Резкий, как удар хлыстом, кошмар выдернул из сна. Горло сдавил беззвучный крик, словно удавка. На часах — предательская, зловещая глубина ночи, когда все страхи выползают из своих темных углов и начинают пировать моей болью.

Феликс, прижавшись ко мне, мелко дрожит. Обнимаю его крепче, пытаясь унять собственную дрожь, пляшущую по коже. Перед глазами — проклятая картина: грязный переулок, багровая лужа, бездыханное тело брата. Он умер там один, и никого из нас не было рядом. О чём он думал в последние секунды? Что он чувствовал тогда?

Встаю с кровати, будто во сне бреду на кухню. Чайник закипает сам собой, машинально достаю банку кофе. Густой аромат вытягивает из омута, немного проясняет сознание.

Завтрак — кусок в горло не лезет. Обхожусь обжигающим кофе и сигаретой. Никотин на миг притупляет боль, собирает расползающиеся мысли в кучу.

Увидел бы он это сейчас… Точно бы голову оторвал. В голове все еще эхом отдаются его слова, брошенные мимоходом другу: «Курение — это слабость». А быть слабой? Ни за что! Это не про меня! Я — кремень, сталь, несгибаемая воля, ну или почти…

Делаю еще одну затяжку, обжигающую легкие, и тушу окурок в пепельнице. Поднимаюсь, словно иду на войну, направляюсь в ванную. Умываюсь ледяной водой, с остервенением чищу зубы, словно пытаюсь оттереть грех, и пару минут посвящаю коже лица, нанося маску.