Страница 1 из 3
Эхо гарпий
Тишина в Кидонии была тяжелой, удушающей. Не тишиной покоя, а тишиной затаившегося отчаяния. Воздух, еще недавно напоенный ароматом спелого ячменя и оливковых рощ, теперь пах пылью, тлением и страхом. Поля, когда-то золотистые волны жизни, лежали серыми и бесплодными под беспощадным солнцем. Запасы в каменных кувшинах, зарытых глубоко в прохладной земле под домами, истощились до последнего зернышка. Даже мыши покинули деревню.
Стамат, старейшина, смотрел на пустые закрома в доме собраний. Его морщинистые руки сжимали посох из корявой оливы до побеления костяшек. Лица мужчин вокруг, обычно смуглые и сильные от труда, были серыми, впалыми. Женщины молчали, прижимая к юбкам детей с огромными, слишком взрослыми глазами. Голод был незримым, но вездесущим врагом, сжимавшим горло деревни.
– Дождь не шел, – хрипло произнес кто-то. – Земля отвернулась.
– Нет, – возразил другой, молодой парень с лихорадочным блеском в глазах. – Это они! Крылатые демоницы! Они отравили небо! Насылают засуху! Я слышал их крики ночью – мурашки по спине!
Словно по сигналу, снаружи донесся звук. Не птичий щебет, не ветра завывание. Это был скрежещущий, многотонный визг, похожий на скрип несмазанных колес по камню, смешанный с хриплым карканьем. Звук резал воздух, леденил душу. Дети прижались к матерям, мужчины вздрогнули, схватившись за ножи и дубины. Стамат закрыл глаза.
– Эхо Гарпий, – прошептал он.
Они пришли с того проклятого места, куда упала Звездная Гора, принеся с собой гибель и чудеса. Не богини, не демоны. Мутанты. Сбежавшие или выброшенные взрывом из своих клеток на "Олимпе". Существа с невероятно агрессивным желудочным соком, способным растворять даже сплавы корпуса – здесь они стали настоящим проклятием.
Люди видели их силуэты на закате и рассвете: крупнее орла, с кожистыми, перепончатыми крыльями, покрытыми не перьями, а жесткой, бурой, местами облезлой кожей, как у гигантской летучей мыши. Их тела были коренастыми, почти бесформенными мешками, держащимися на цепких лапах с когтями, похожими на обсидиановые крючья. А головы... Головы были самыми жуткими. Без клювов в привычном смысле, а с широкими, растягивающимися ртами, усеянными мелкими, острыми зубцами. И глаза – маленькие, глубоко посаженные, свинцово-мутные, лишенные всякого разумного света, только голод и первобытная настороженность.
Кидонийцы звали их Гарпиями. По именам древних ужасов. И приписывали им все беды: засуху, падеж скота, пустые сети рыбаков. Видели, как они кружат над холмами, где находили павших овец или разбитых путников. Видели, как опускаются и начинают свое страшное пиршество. Место, где пировала Гарпия, после выглядело так, будто его окатили кипящим маслом – земля выжжена, кости растворены дотла, даже металлические пряжки или наконечники стрел съедены рыжей ржавчиной и покрытыми странной, едкой слизью. Этот запах – смесь кислоты и разложения – висел в тех местах днями. Люди обходили их стороной, шепча молитвы и заклинания.
Но голод сводил с ума. Разум туманился, страх перед невидимым, абстрактным голодом вытеснялся страхом перед видимым, пусть и уродливым, врагом.
Алекто не был храбрецом. Он был охотником. Точным, терпеливым, знавшим лес и его тропы. Но голод сделал его детей тихими тенями, а жену – ходячим призраком. Когда старейшина в очередной раз раздавал последние крохи – кусочки заплесневелых хлебцов – и снова заговорил о "гневе Гарпий", что-то в Алекто надломилось. Эти... твари! Они кружат, кричат, наводят ужас, портят землю своим ядовитым прикосновением. Может, если убить одну? Может, страх отступит? А может, хоть мяса будет? От одной твари? Его желудок болезненно сжался при этой кощунственной мысли, но образы голодных глаз детей были сильнее.
На следующее утро, на рассвете, когда жуткие крики снова прорезали тишину, Алекто взял свой лучший лук, тщательно изготовленные стрелы с кремневыми наконечниками, и вышел из деревни. Он пошел к старой оливковой роще на окраине полей. Туда, где неделю назад нашли мертвого осла. Он знал – они придут. Падаль – их пища.
Он спрятался за огромным валуном, поросшим лишайником. Солнце только начало золотить верхушки холмов. И они прилетели. Не одна, а две. Спустились тяжело, неуклюже, с громким хлопаньем кожистых крыльев, поднимая клубы пыли. Их тени легли на землю, огромные и уродливые. Алекто сглотнул комок страха, подступивший к горлу. Их вид вблизи был отталкивающим. Голая, морщинистая кожа на брюхе, свисающая складками. Желтоватые наросты вокруг глаз. Зловонный запах разложения и чего-то химически-едкого.
Они подошли к останкам осла. То, что осталось. Кости уже были частично растворены, покрыты бурой коркой и высохшей слизью. Одна гарпия, крупнее, с рваным краем на левом крыле, опустила голову и стала жадно слизывать остатки плоти и сухожилий с костей. Другая, поменьше, нервно озиралась, издавая тихое, булькающее урчание. Их движения были не злобными, а... жадными. Отчаянно жадными. Как у голодного пса у мясной лавки.
Алекто натянул тетиву. Его цель – крупная гарпия. В грудь. Или в основание крыла. Чтобы не смогла улететь. Мысль о том, что придется подойти к раненому чудовищу, заставила его руки дрогнуть. Но он вспомнил лицо дочери. Выдох. Отпустил.
Стрела просвистела в утреннем воздухе и вонзилась гарпии в мясистую складку у основания шеи, чуть ниже головы. Не смертельно. Но больно.
Раздался не крик, а оглушительный, пронзительный визг, от которого у Алекто заложило уши. Раненая гарпия взметнулась в воздух, нелепо дергаясь, с торчащей из шеи стрелой. Вторая гарпия взлетела следом, каркая в страхе. Но раненое существо не улетело. Его маленькие, мутные глаза нашли источник боли – человека за валуном. Страх и инстинкт самосохранения смешались в нем с яростью от неожиданной атаки. Оно не было злобным. Оно было загнанным в угол, испуганным и раненым зверем.
Алекто понял свою ошибку слишком поздно. Он потянулся за второй стрелой, руки тряслись. Раненая гарпия не стала атаковать когтями или клыками. Она сделала то, что было ее природным оружием, инстинктивной реакцией на угрозу, выработанной для защиты от хищников побольше. Она резко дернула головой и выплюнула.
Не слюну. Плотный сгусток полупрозрачной, желтовато-зеленой слизи. Он полетел не с убийственной точностью, а широким веером, как плевок разъяренной кошки, только в тысячу раз опаснее.
Алекто успел вскрикнуть и прикрыть лицо рукой. Этого хватило, чтобы спасти глаза. Но не остальное.
Слизь попала ему на руку, грудь и шею. Сначала он почувствовал лишь сильный удар, как от камня, и жгучую холодность. Потом пришла боль. Неописуемая боль. Как будто его кожу одновременно рвали крючьями и поливали кипящим маслом. Он заорал, катаясь по земле, пытаясь стереть жгучую субстанцию. Но это только размазывало ее. Ткань его хитона задымилась, расползаясь черными пятнами. Кожа на руке, куда попал самый крупный сгусток, побелела, потом мгновенно пошла пузырями и почернела. Запах паленой плоти смешался с едким химическим смрадом.
Гарпии, напуганные его криками, взмыли в небо, их крылья тяжело хлопали, унося раненую соплеменницу. Они не стали добивать. Они просто улетели прочь, к своим укрытиям в темных расщелинах гор.
Кидонийцы, прибежавшие на крики, нашли Алекто живым, но это было хуже смерти. Он бился в агонии на земле, его тело было изувечено страшными ожогами. Черные, обугленные участки чередовались с пузырящимися, сочащимися желтой жидкостью ранами. Его крики не были человеческими. Они выли, как у раненого зверя. Никто не мог к нему подойти – воздух вокруг него ел глаза и горло. Он умер к полудню, в страшных муках, на руках у своей жены, которая плакала беззвучно, ее лицо обожжено слезами и едкими испарениями.