Страница 17 из 67
Он с таким остервенением завозился на заборе, как будто ему сейчас, немедленно предстоит писать картину своей рыжей башкой. Забор трещит и шатается под его тяжелым, рыхлым телом.
— У меня, может быть, талант к заграничной жизни.
И вдруг Ваоныч покраснел и громко, на весь двор, закричал:
— А ну слезь! Забор поломаешь! Заграничный талант. Тебе пить надо бросить да полечиться. А ты ходишь тут, трясешь своими коврами.
Капитон не обижается. Сидя на заборе, он рассуждает:
— Ничего. От моего художества морду еще никто не воротит. От покупателя отбою нет. А кричишь ты на меня от идейного несогласия.
— Что? — спросил Ваоныч.
— Идеи у нас разные. У тебя идея одна, а у меня совсем наоборот.
Ваоныч расхохотался так, что долго не мог ничего ответить, и только махал руками. Вдруг он обрывает смех и, вытирая слезы, серьезно спрашивает:
— А как думаешь, у клопа есть идея?
— Обязательно, — жарко подхватил Капитон и пояснил: — Как бы пожрать.
— Не слушай ты его, — сказал Ваоныч, заметив, что Володя притих и внимательно прислушивается к разговору. — Все он брешет. Идея может быть только у человека. И только у убежденного в своей правоте. Ни у клопа, ни у скота идей не бывает. А пожрать или там побольше денег нахапать — это не идея, а скотское стремление. Понял?
— Теперь понятно, — протянул Капитон, — презираешь, значит.
Володе не все было понятно из того, что говорил Ваоныч, и, если говорить по совести, ему даже нравились пестрые Капитоновы изделия. Он любил смотреть, как волосатые руки Капитона ловко наносят на ковры голубые и розовые деревья, желтокожих красавиц и ослепительно сияющих серебряных лебедей.
Ваоныч это давно заметил. Сейчас он спросил:
— Красивые у Капитона ковры?
Попробуй-ка скажи, что красивые…
— Не знаю, — ответил Володя.
— Хитер, — засмеялся художник. — А ты бы не хитрил со мной. Я тебя насквозь вижу. Честно скажи.
Володя честно сказал:
— Лебеди красивые.
— А ты настоящих лебедей видел?
— Нет.
Секунду подумав, Ваоныч вдруг схватил Володю за руку.
— Пойдем. Я тебе настоящего лебедя покажу. Такую красоту, что мороз по коже пойдет.
В большой светлой комнате, где художник работал зимой, сейчас было пустовато. Стояла только широчайшая оттоманка, обитая зеленым потертым репсом, да несколько старых холстов, прислоненных к стенам.
Тяжелый мольберт, новые картины, краски — все находилось наверху, на галерее. Там Ваоныч работал все лето до первых заморозков, там же и спал на старой раскладушке, застланной мохнатым оранжевым одеялом.
И в комнате художника, и на галерее Володя часто бывал, но он никогда и не помышлял проникнуть в другие комнаты. Он даже и не подходил к соседней двери. Там жила Елена Карповна. Должно быть, она и Ваоныча не очень-то допускала в свои комнаты, потому что он как-то вдруг притих и, прежде чем войти, осторожно постучал.
— Это я, мама, — тихо сказал он.
Замирая от ожидания необыкновенного, Володя на всякий случай отступил за спину Ваоныча.
Дверь отворилась. Они вошли. Володя замер у порога. Все стены комнаты были увешаны коврами и вышивками красоты неописуемой. Здесь все блистало необыкновенной чистотой. Печь с вделанной в нее плитой очень белая, стол, стулья, буфет очень блестящие, и даже желтый пол кажется покрытым не масляной краской, а жарким, солнечным светом.
Еления сидела в кресле у стола и зубной щеткой терла какую-то чугунную статуэтку. Не глядя на вошедших, она прогудела:
— Каслинская. Восьмидесятых годов. Очень редкая.
И осторожно поставила статуэтку на полированную крышку стола.
— Ну, а он зачем здесь? — спросила она, указывая на Володю щеткой.
При этом она так строго посмотрела на Володины босые, пыльные ноги, словно собиралась их тоже почистить своей щеткой.
Художник, разглядывая статуэтку, сказал:
— Это я его привел. Надо показать ему лебедя.
— Ну, идите, — разрешила она. — Только не давай ему ничего трогать руками.
Она и на руки посмотрела, как будто подумала: «А не почистить ли заодно этому мальчишке и руки?»
В следующей комнате было темно и душно. Большое окно так плотно закрыто внутренней ставней, что в комнату не проникало ни единого солнечного лучика.
Художник исчез в темноте, а Володя, оставшись один на пороге таинственной комнаты, почувствовал сильное Желание удрать отсюда. Кто их знает, что они прячут здесь в темноте? Все-таки это интересно, а удрать он всегда успеет.
Вдруг ставня со стуком распахнулась. Комната мгновенно осветилась, и все вокруг засверкало разноцветными бликами. Володе показалось, что он попал в волшебную пещеру, набитую чудесными драгоценными вещами. Они стояли и лежали на полках, за стеклами шкафов, на столе и даже на полу. Черные шкатулки таинственно мерцали в глубине шкафа разноцветной росписью и тонкой позолотой. На полке разгуливали толпы белых, густонарумяненных баб, барынь, девушек в платьях, сверкающих чистыми красками и золотом. Были тут и бараны с золотыми рогами и кони в красных и зеленых яблоках, под серебряными седлами.
На другую полку выбежал целый табун коней, блистающих всеми оттенками обожженной глины. Коричневые, красные, зеленые, они мчались вперед, свивая в кольца свои гордые шеи.
Изделия из чистого белого или из желтоватого, как бы опаленного солнцем, дерева занимали целую стену. Чего тут только не было! Каких только причудливых зверей, рыб и человеческих фигур не выдумали безызвестные мастера.
А на краю полки стоял старичок-лесовичок, собранный из шишек и сосновых веток, с бородой из седого мха. Он забрел сюда из коми-пермяцкой пармы — тайги.
Под стеклом на столе разместились изделия, выточенные из кости терпеливыми северными художниками. Они были настолько хрупкими, что предохраняющее их стекло, по сравнению с ними, казалось надежной броней.
На это стекло Ваоныч поставил большого белого лебедя. Но Володя не сразу заметил его. Он вообще ничего не мог заметить сразу. Он растерялся и онемел.
— Вот какие лебеди-то бывают у настоящего мастера, — донесся до него голос Ваоныча. — Смотри…
Белая птица, широко распахнув крылья, собиралась оторваться от зеркального стекла, как от застывшей водной глади. Изогнув шею, она гордо и удивленно смотрела вверх. Каждое перышко на крыльях, каждая пушинка на груди были полны живого трепета.
Володя махнул рукой.
— Кш! — сказал он тихонько и не удивился бы, если бы лебедь вдруг оторвался и, взмахнув крылами, взмыл бы над столом.
— Вот видишь! — радостно засмеялся Ваоныч. И как-то особенно ласково прошептал: — А Капитошкиным лебедям не захочется сказать: «Кш!»
Володя покраснел оттого, что невольно поддался на обман: деревянного лебедя принял за настоящего, как совсем маленький, как первоклассник.
Заметив это, Ваоныч осторожно погладил лебедя и тихо продолжал:
— А ты не стыдись. Это не обман. Это искусство. Великий мастер тот, кто в мертвый материал живую душу вложит. Слыхал, как люди говорят про настоящего мастера: он в дело всю душу вкладывает. Вот и в этого лебедя душа вложена. Видишь, какой он!
— А зачем вы его в темной комнате прячете? — спросил вдруг Володя, оглядываясь на открытую дверь.
Спросил оттого, что ему стало жаль лебедя. Володя представил себе, как он сейчас уйдет на залитый солнцем двор, а лебедь останется в темноте, где пахнет пылью и нафталином. Никто его не увидит и никто никогда не узнает, какой бывает настоящий лебедь.
— Зачем прячете? — повторил Володя.
— Тише! — сказал Ваоныч и показал на дверь. — Я тебе потом все объясню.
Он закрыл ставню и вывел Володю из чудесной комнаты. Еления по-прежнему сидела в своем кресле и любовалась на черную фигурку, поворачивая ее то одним боком, то другим.
— Хорош лебеденочек? — спросила она, не глядя на Володю. И, не дожидаясь ответа, вдруг сообщила — Деда твоего работа. Великий был мастер, а человек упрямый, бог ему судья. Это еще не самая его лучшая вещь.