Меня оставили жить

Он соврал: то, что свалилось на нас ночью, можно перенести только раз, даже связной, который не был тогда с нами, почувствовал эту ложь и, взглянув в нашу сторону, где мы лежали с молчуном, что сидел в кювете у дороги, сделал выразительную мину, дескать: он без злого умысла – подбодрить хочет. Притихли.

Старшой вдруг жестом показывает: взвести автоматы, расстегнуть подсумки с гранатами. Вижу, ему что-то шепчет наш солдат, который был рядом с ним, на что тот резко схватился левой рукой за подсумок и зло, одними губами, проговорил:

– Там поздно будет смотреть да расстегивать.- И в голос тихо добавил: – Сумеешь сразу, быстро – дело твое.

– Ну-у-у…- Мы замерли и уставились на него.

Зачерпнув горсть снега, старшой, делово протерев лицо, зло прошипел, словно мы ни в какую не хотели идти:

– Пошли!

Мы бросились на насыпь. Короткий приглушенный стукоток по шпалам… С той стороны склон был круче и выше. Внизу два вконец перепуганных лица, развернувшись обалдело, застыли в растерянности и, казалось, летели на нас. Тот, что был ближе к нам на нашем пути, нелепо поднял руки над головой, тихонько прерывисто вопя: "А-а-а-аз-з". Совершенно багровый старшой, сопя, низвергался на него и должен был смести, раздавить его своей массой, но, извернувшись, с ходу схватил лежащий на снегу черный автомат, резко мотнул им у самого носа немолодого краснолицего немца. Тот, чуть не завалившись, отпрянул в сторону, еще выше воздев руки, округленными, как у совы, глазами, казалось, говорил: "Да, я и сам не знаю, откуда он здесь взялся!" Однако, молниеносно сообразив, что все может и окончиться этой вот угрозой, с доброжелательной готовностью задергал головой, дескать: "Понял, повторять не надо!" Другой еще сидел с опущенными штанами и, диковато исказясь в подобии улыбки, под стать своему приятелю по утреннему туалету, как дятел, долбил башкой, разведенными в стороны руками показывая, что у него вообще ничего нет, кроме скомканного клочка бумаги.

Смех и грех… К сожалению, эта смехотворная интермедия была недолгой и вскоре оборвалась.

Сегодня лес казался страшно далеким… Слева, за спиной, неприятно привлекло внимание скопище едва ли не черных шинелей.

Чем была озабочена эта темная масса, что делала – осталось неясным. Впереди не видно было никого. Перед нами – открытое поле, полное свежего воздуха и простора. Пригнувшись, как огромный загнанный кабан, жадно поглощая расстояние, старшой быстро уходил вперед, моментами просто растворяясь в пожухлых кустах, росших вдоль межи. Как если бы почувствовав мой взгляд, он оглянулся и зло мотнул рукой в сторону: "За мной-то не увязывайся, идиот, бери шире",- во всяком случае, я понял так.

Дальше все пошло не так складно, как началось. Не успел я еще

"взять шире", как за спиной слева, вроде досадуя, что мы уходим, нагло, громко вдогонку заколотил пулемет. Нырнул в борозду перевести дыхание и попытался сообразить, что к чему, и… невероятно!!! – кого-то разрывало от смеха. Высунувшись из укрытия, увидел, как весь огромный провал черных шинелей, развернувшись по фронту, был необыкновенно возбужден: кто нарочито прощально махал рукой, как на вокзале отъезжающим, кто-то откровенно аплодировал, заходясь в коликах смеха, кто указывал тому, кто не смог пока углядеть нас,- в общем, суматохи мы наделали порядком, успех был полнейшим, вплоть до криков

"Браво".

Меня вдруг поразила мысль: "Почему это мрачное скопище шинелей у насыпи выглядит в нормальную человеческую величину? Они же должны быть крошечными, причудливо лилипутскими, с трафаретно-четкими контурами, как те наивные коняги в хрустальной чистоте утреннего воздуха… Или иллюзия, напомнившая игры детства, могла появляться лишь в минуту созерцания чьей-то чужой, посторонней опасности? Значит, сейчас кто-то неправильно видит себя – они или я, они маленькими должны быть, необъемными и только казаться близко, а на самом-то деле должны быть далеко!"

Свист, лязг, вой рикошета пуль оборвал ход этих размышлений. То место в насыпи, где перебегали, кипело: пыль, щепы, пар, камни фонтаном летели, расползаясь уродливым черным пятном. И опять все стихло, оборвалось… Со стороны леса долетело поблекшее эхо пулеметной настойчивости, и в малых паузах его опять четко донеслись… смех, восторженные крики, улюлюканье. Обалдев от непонимания – что же тут смешного? – вскочил и ринулся дальше, но тот же самый пулемет, развернувшись, должно быть, дал ясно понять, что веселье будет продолжено, правда, с одной лишь стороны. Нервная рябь разрывов разбросанно вспорола белизну снега, подтвердив серьезность намерений и высокий класс умельцев, решивших, должно быть, что по быстро уходящей мишени куда сподручней будет калибр покрупнее.

Хохот и восторги трибун не унимались. Впереди темнел бурый бок борозды и, промахнув глубину ее с ходу, прорванным мешком валюсь на ее гребень. ‹Когда падал›, остро хлестнуладосада: "Нехорошо лечу… вывернуться бы". Но ни ловкости, ни времени справиться с собой и инерцией не хватило… Ожог в плече… истошный вопль

(так в голод ночью волки воют). Едва не синхронно с моим по трибуне полыхнул многоголосый восторженный стон отчаяния, преувеличенного сострадания, и хохот с подбадривающими выкриками завершил мое "сольное" выступление.

В перехваченном от боли дыхании коряво, медленно сползаю вниз.

Видя, должно быть, что меня корежит неспроста, и приняв эти мои

"конвульсии" за удачное попадание, пулеметный расчет перенес свое внимание на вперед ушедших. Странно, но возмущало не то, что стреляли,- это вроде так оно и должно быть,- а то, что смеялись и хотелось кричать, ответить на эти их неуместные насмешки, но положение все еще оставалось на грани, и боль вывихнутого плеча заслонила собой те недавние и в общем-то скудные школьные знания немецкого и, кроме как "Анна унд Марта фарен нах Анапа"1, в воспаленную голову ничего не приходило.

Кричать же "гутен морген" – фразу, которая все время почему-то услужливо напрашивалась, совсем уж было ни к чему. Мог, конечно, орать тогда уж очень распространенное "Гитлер капут", но, честно говоря, боялся: зная, что все они сами ждут этого "капута" не меньше моего, и с досады, что его все нет и нет, а я своим кличем только растравляю их желание – вот тогда-то они уж точно прикончат меня, чтоб был хотя бы этот "капут".

Долго полз к лесу какой-то канавой и снизу ненамного, но все же просматривал поле, изрытое бурой оспой кочек, однако где наши, что с ними, ни узнать, ни увидеть не смог. Я, должно быть, пропустил где-то большой отрезок времени и теперь не в силах был догнать их или они бежали быстрее меня… Да и тот азарт, та развеселая непринужденность, с которыми те шутники за пулеметом пытались настигнуть нас, с каждой минутой затухали. Да, смешного действительно было не так чтобы уж очень, и ребята довольно быстро это осознали. Не исключено также, что те двое, повстречавшиеся нам, поспешили убедить их, что ничего дурного в общем-то мы и не хотели. И из борозды в борозду, между кочек и опять в борозду, а теперь на дно этой глубокой канавы и опять на кочку… Почему?

Люди жестоки порой, почему нужно обязательно догнать, добить, уничтожить, что заставляет их быть такими?

Вскоре на опушке я нашел невредимыми своих четырех товарищей, ожидавших меня. И лес, доселе безразлично наблюдавший за нашим поединком, растворил наконец нас в своей серой, тихо шепчущей свою историю толще. За спиной над деревней все еще висел туман, но был так ослепительно ярко просвечиваем восходящим солнцем, что казалось, вот-вот вспыхнет.

Над полотном виднелись две-три крыши, и, черным обелиском устремившись в полыхающее над ним белое неистовство, четко вырисовывался шпиль костела, и ничто не говорило о страшной картине того двора. Они остались там.

Подготовка текста и публикация

/С. М. СМОКТУНОВСКОЙ и М. И. СМОКТУНОВСКОЙ