В клетке

– Нам надо знать, что в ней было!

– Понимаю, понимаю. – Произнося это слово, ей удалось в точности воспроизвести интонацию, с какою обычно говорили те, в Паддингтоне, когда они застывали в неподвижности, как оглушенные рыбы. – И у вас нет никаких точных данных?

– Никаких. Только то, что я вам уже сказал.

– Ах да, конец августа? – Если бы она продолжала так и дальше, то он действительно мог рассердиться.

– Да, и тот адрес, который я назвал.

– Тот, что был и вчера вечером?

Он весь затрепетал, словно в нем вдруг пробудилась надежда, но это только усугубило ее невозмутимое спокойствие и она все еще что-то обдумывала. Потом она принялась раскладывать какие-то бумаги.

– Так вы, может быть, посмотрите, – настаивал он.

– Я помню, как вы приходили, – ответила она. Он глядел на нее, и им снова овладевала тревога;

может быть, увидав, что она так переменилась к нему, он лучше начинал понимать перемену в себе самом.

– Право же, вы в тот раз все делали гораздо быстрее!

– Да, но и вы тоже, уж если говорить правду, – ответила она, улыбнувшись. – Постойте. Она была адресована в Дувр?

– Да, на имя мисс Долмен…

– Пэрид Лодж, Пэрид Терес?

– Точно. Большое, большое вам спасибо! – Надежда к нему вернулась. – Так, значит, она у вас, та?

Девушка снова задумалась, она словно дразнила его.

– Ее подавала дама?

– Да. И она по ошибке поставила не то слово. Вот это-то нам и надо узнать!

Господи! Что же он теперь еще скажет! Какие чудовищные предательства обрушит он теперь на голову несчастной женщины из Паддингтона! Она не позволяла себе особенно дразнить его ради забавы и вместе с тем, щадя его достоинство, она не позволяла себе предупредить, или сдержать, или остановить его. Она выбрала среднее:

– Так, значит, ее перехватили?

– Она попала не в те руки. Но в ней есть нечто такое, – продолжал он, разбалтывая свою тайну, – что может оказаться кстати. Поймите, все будет хорошо, если там стоит не то слово, – головоломно разъяснял он.

Так что же все-таки, в конце концов, это значило? Происходившее начинало уже интересовать мистера Бактона и клерка, но ни тот, ни другой не считали удобным вмешаться. Страх за него, совсем особый, боролся в ней с самым обыкновенным любопытством. Но она уже видела, с каким блеском ей удается, для того чтобы выпутаться из этого разговора, прибавить толику вымысла к тому, что она действительно знает.

– Я все поняла, – сказала она, и быстрота, с какою она произнесла эти слова, была великодушна и даже покровительственна. – Эта дама забыла, что она там написала.

– К несчастью, забыла, и теперь мы просто не знаем, что делать. Мы только что обнаружили, что она не была вручена; вот почему, если бы мы могли узнать сразу…

– Сразу?

– Дорога каждая минута. Они же, наверно, у вас есть в подшивке? – настаивал он.

– Вы хотите, чтобы я вам сейчас же ее показала?

– Да, пожалуйста, сию же минуту. – Стойка вся звенела от костяшек его пальцев, от набалдашника трости, от его панического ужаса. – Разыщите ее, разыщите! – повторял он.

– Мне кажется, мы могли бы ее для вас раздобыть, – мягко ответила девушка.

– Раздобыть? – переспросил он, совершенно ошеломленный. – Когда?

– Может быть, к завтрему.

– Так, значит, у вас ее здесь нет? – вид его вызывал жалость.

Она уловила только отдельные проблески, вырывавшиеся из темноты, и она не могла понять, какое потрясение, даже среди самых вероятных, самых что ни на есть худших, могло оказаться настолько непоправимым, чтобы вызвать такой вот безудержный страх. Были какие-то тиски, какие-то повороты, были места, где из-под винта капала кровь, но она не могла догадаться какие. Ее все больше радовало, что она уже к этому не стремится.

– Телеграмма эта ушла.

– Но откуда же вы знаете, если вы даже не посмотрели.

В ответ она только улыбнулась – улыбкой, в которой при всей ее ироничности было что-то божественное.

– Это было двадцать третьего августа, а храним мы здесь только те, что были поданы после двадцать седьмого.

Он сразу переменился в лице.

– Двадцать седьмого… Двадцать третьего? Так вы, значит, уверены? Вы знаете?

Она сама не понимала, что с ней происходит, ей уже начинало казаться, что скоро ее уличат в зловещей причастности к разразившемуся скандалу. Это было очень странное ощущение, ибо ей доводилось слышать, читать о подобного рода историях, и тесное общение со всем этим у Кокера, может быть, даже в известной степени к ним ее подготовило и приучило. Ведь и эта, с которой она теперь уже совершенно сжилась, в общем-то была не нова; однако все предшествующее ей течение событий, скрывалось в тумане и было так далеко от того потрясения, которое она испытала теперь. Скандал? Слово это всегда казалось ей глупым. А теперь это было что-то большое, что легко было опознать на ощупь. Это была некая огромная выпуклая поверхность, и поверхность эта каким-то образом отождествлялась с удивительным лицом капитана Эверарда. Где-то на дне его глаз ей виделись высокие своды, что-то вроде зала суда, и там перед собравшеюся толпой несчастная девушка, беззащитная, но самоотверженная, дрожащим голосом под присягою подтверждает подлинность документа, доказывает чье-то алиби, восполняет недостающее звено. В этой представавшей ее глазам картине она смело заняла свое место.

– Это было двадцать третьего числа.

– Так нельзя ли отыскать ее сейчас же или хотя бы сегодня днем?

Она задумалась, продолжая смотреть на него, а потом переведя взгляд на своих двух сослуживцев, которые к этому времени уже не могли сдержать своего интереса к происходящему. Ей не было до них никакого дела, и она озиралась, ища клочок бумаги. Тут ей лишний раз пришлось воочию убедиться, какая беспримерная бережливость блюдется у них в конторе, – единственным, что ей попалось под руку, был кусок совсем уже почерневшей промокательной бумаги.

– Визитная карточка у вас есть? – спросила она.

Теперь он был уже неизмеримо далеко от Паддингтона и тут же, раскрыв записную книжку, вынул оттуда просимое. Она даже не взглянула на стоявшее на карточке имя и только перевернула ее. Она продолжала смотреть ему в глаза так – она теперь это ощутила, – как никогда еще не смотрела, и в эту минуту сослуживцы ее тоже словно подпали под ее власть. Она что-то написала на оборотной стороне карточки, которую потом протянула ему.

Он впился в нее взглядом.

– Семь, девять, четыре…

– Девять, шесть, один, – предупредительно договорила она. – Так или нет? – она улыбнулась.

Внимание его было напряжено до предела.

С жадностью вглядывался он в каждую цифру; потом у него вырвалось что-то похожее на вздох облегчения, вообще-то говоря, страшным образом его разоблачавший. Казалось, он, точно огромный маяк, светит им всем, изливая чувства свои даже на поглядывавших на него молодых людей.

– Слава Богу, это ошибка!

И, не сказав ни слова благодарности и даже не взглянув на нее, спеша так, что времени не хватило ни на что и ни на кого, он повернулся к ним своей могучей спиной и, торжествующе выпрямив плечи, большими шагами вышел на улицу.

Она осталась в обществе постоянных своих критиканов.

– Если там ошибка, то все в порядке! – неожиданно громко повторила она его слова.

Клерк был совершенно потрясен.

– Но как вы могли узнать, дорогая?

– Друг мой, я просто помнила!

Мистер Бактон, тот, напротив, повел себя грубо.

– Что это за игру вы ведете, сударыня? – спросил он.

Никогда еще в жизни не доводилось ей испытывать такого счастья, и должно было пройти несколько минут, прежде чем она могла, овладев собою, ответить: что его это не касается.

24

Если в эти томительные дни на исходе августа пребывание в конторе Кокера сделалось менее интересным для нее самой, то вскоре ей довелось узнать, что еще больший ущерб нанесла эта пора благодатному промыслу миссис Джорден. Оттого что лорд Рай, и леди Вентнор, и миссис Бабб жили в это время за городом и на всех окнах их роскошных домов были спущены шторы, эта изобретательная женщина лишилась возможности применить свой удивительный талант на деле. Она, однако, оказалась достаточно стойкой, чем и снискала большое уважение своей юной приятельницы; встречи их, пожалуй, даже сделались более частыми с тех пор, как животворные источники, из которых обе они черпали силы, начали иссякать, и каждая из них – может быть, именно оттого, что ей было больше нечем себя развлечь, – мистифицировала другую, ведя разговор, в значительной мере сводившийся к стараниям что-то выведать и что-то скрыть. Каждая ждала, что другая чем-нибудь себя скомпрометирует, каждая всячески старалась утаить от другой всю узость низко нависшего над ней неба. В этом борении их миссис Джорден была, пожалуй, более отчаянной; ничто не могло сравниться с невнятицей, которую она то и дело изрекала и которая лишь изредка перемежалась порывами откровенных признаний. Рассказы ее о своих личных делах напоминали собой пламя на ветру – оно то раздувалось в огромный костер, то уходило в горсточку пепла. Молодая девушка считала, что все это связано с положением, в котором в данную минуту находятся двери, ведущие в большой свет. В одном из прочитанных ею дешевых романов ее поразил перевод французской пословицы, утверждавшей, что двери всегда должны быть либо заперты, либо открыты; ненадежность жизни, которую вела миссис Джорден, по-видимому, отчасти объяснялась тем, что о тех дверях, которые вели в свет и должны были распахнуться для нее, чаще всего нельзя было сказать ни того, ни другого. Иногда, правда, казалось, что двери эти уже широко распахнуты и приветливо приглашают ее переступить порог; иногда все складывалось совсем иначе и словно было рассчитано на то, чтобы привести ее в полное замешательство: двери эти захлопывались у нее перед носом. Но, как бы там ни было, вдова священника не потеряла присутствия духа; трудности эти были, видимо, еще не настолько велики, чтобы мешать ей выглядеть хорошо. Она вскользь намекала на то, что достаточно разбогатела на новом своем ремесле и в силах теперь выдержать натиски волн, и помимо этого приводила еще множество самых разных доводов и соображений.