Страница 2 из 415
– Дышите глубже, – сказал он старику, едва касаясь плеча, чтобы не потерять ритм.
Санитар смотрел на него с лёгкой жалостью, с тем безучастным участием, которое дарят в больнице только ночью. Но Александр не замечал взгляда. Весь его мир сужался до секундных стрелок пульса и хруста бинтов. В каждый вдох старика он слышал не только слабый свист лёгких, но и собственный — глухой, едва сдерживаемый.
Девочку с бронхоспазмом привезли на старой каталке — она дышала коротко, прерывисто, глаза полные паники. Александр наклонился к ней, спокойно и методично проверяя пульс. Крохотная ладошка обхватила его пальцы, будто хваталась за последнюю ниточку.
– Всё будет хорошо, – сказал он мягко, и девочка кивнула, но в её глазах застыл тот же самый ужас, что он помнил.
«Ты — никто. Но они всё ещё существуют», – вспыхнуло в голове. Эти слова вырвались из глухой темноты внутри него, не приглушённой светом ламп-«дневников».
Они звучали так же чётко, как раньше звучал шёпот Малышева, как щёлканье двери в раздевалке, когда его закрывали там одного.
Он взглянул в экран телефона, оставленный на стойке. Тусклый свет зелёного уведомления отразился в его зрачках — мертвенно-лукавое пятно, которое казалось пятном на его собственной коже. Его лицо, пойманное камерой телефона, казалось чужим: уголки губ чуть подёрнуты усталой улыбкой, но глаза — холодные, стеклянные. Александр не отвёл взгляд. Он смотрел на это лицо, пытаясь найти в нём что-то своё — и не находил.
– Всё хорошо, – сказал он девочке ещё раз, но теперь слова звучали не как утешение, а как приговор самому себе.
Он знал, что делает всё правильно. Лечение — точно выверенное, ни одного лишнего движения. Его руки — это всё, что видели здесь другие. Но внутри — он уже не врач. Он был судьёй. И это придавало каждому шагу ощущение почти священного ритуала.
Старик закашлялся, вырвавшись из его мыслей. Александр снова взглянул на него, машинально отмечая: кожа влажная, губы посинели. Санитар подал таз, и запах кислой жижи ударил ему в нос. Но даже это — даже вонь человеческой немощи — была лишь фоном. Его ум продолжал цепляться за образы школьных коридоров: зелёная плитка на стенах, серая форма охранника, который никогда не вмешивался. И запах жвачки, сладкий, приторный — запах насмешки.
– Александр Сергеевич, скорая ещё одна подъехала, – сказал санитар. Голос звучал ровно, будто чужой.
Александр кивнул, и только тогда понял, что ногти врезались в ладонь — так сильно, что оставили красные полумесяцы. Он разжал пальцы, вытер руку о халат и снова надел маску спокойствия.
«Я просто врач. Но всё это — только декорация», – подумал он.
И эта мысль не пугала его. Она согревала — ровным, ледяным теплом, которое оставалось с ним, когда все остальные забывали.
Шум в приёмном покое обострился. Где-то в конце коридора прозвенел звонок «скорой» — короткий, резкий, словно чужой голос, который ломает привычный порядок. Каталки визжат по неровному полу, как крики, вырванные из чужих горл, и этот визг режет ему слух. Александр поворачивается, и на миг ему кажется, что вся больница дышит — не стены, не воздух, а сама ночь. Она становится плотной, зловещей, как будто заговор против него уже идёт полным ходом.
– Дежурный! – крикнул санитар, подавая ему направление. – ДТП, переломы, сотрясение.
Александр берёт бумагу, пальцы не дрожат. Но внутри него что-то сжимается, словно кость в лещатах. Он кивает, и каждый шаг теперь отзывается эхом в груди. Шум сирен снаружи напоминает неотложность, но для него это не просто звук — это напоминание, что время всегда идёт вперёд. Что ночь, которая кажется вечной, всё равно наступает и сжимает петлю вокруг шеи.
Он бросает взгляд на часы, висящие над дверью. Секундная стрелка дрожит, прыгает нервно, как его собственная рука. Александр замечает, как странно свет от лампы отбрасывает тень стрелки — короткую, как лезвие. Её дрожь кажется ему насмешкой.
«Она тоже знает, что я здесь. Что я жду», – думает он.
Он чувствует, как поднимается холодная волна — не страх, а то особое волнение, которое он испытывает только тогда, когда что-то важное становится неизбежным. Встреча с Малышевым — не вопрос «если», а только «когда». И в этом осознании есть извращённое чувство предвкушения.
– Совпадение, – шепчет он себе под нос, но слова звучат так, словно он их никогда не слышал. – Это просто совпадение.
Санитар косится на него, но ничего не говорит. Александр снова смотрит в зеркало постовой стойки: лицо ровное, спокойное. Но в глазах — тень. Тень, которую он не хочет показывать никому, но которая становится всё плотнее, всё реальнее. Её уже невозможно спрятать.
– Я просто врач, – тихо говорит он, когда санитар уходит дальше по коридору.
«Ты не просто врач. Ты — судья. И ты всегда был судьёй. Даже тогда, когда ты ещё верил, что можно всё забыть», – отвечает ему внутренний голос.
Он сжимает кулак, ногти врезаются в ладонь, оставляя глубокие красные полосы. Это боль — маленький якорь, чтобы не потерять контроль. Но он уже понимает: якоря недостаточно. Сомнения — лишь вежливый жест, который он позволяет себе для приличия. На самом деле он уже принял решение, и встреча с Малышевым — лишь дело времени.
– Пора, – произносит он наконец, почти с облегчением. Голос звучит спокойно, будто он согласился с тем, чего боялся дольше всего.
Он поворачивается к двери, чтобы принять нового пациента. Но перед тем, как сделать первый шаг, ещё раз смотрит на часы. Секундная стрелка дрожит, словно указывая путь. И он следует за ней — так же, как когда-то следовал за чужим смехом в школьных коридорах. Так же, как теперь он следует за своей тенью, которая больше не хочет оставаться в темноте.
Экран телефона мерцает, словно дразнит его светом — лицо Малышева застывает в неподвижной усмешке. Оно не стареет, не меняется, как фотография, которую не затронуло время. Тот же прищур, тот же уголок рта, будто всё ещё помнит, как хохотал, стоя над ним в школьном спортзале. Александр смотрит на это лицо, и все звуки вокруг — звонки «скорой», кашель старика, шорох бинтов — стихают. Всё сжимается в этом крошечном экране, который отражает не только Малышева, но и его самого — человека, которого он скрывал под слоем белого халата.
Он знает, что мог бы просто закрыть телефон. Смахнуть уведомление, стереть это лицо вместе с прошлым. Но рука замирает. Сердце колотится — не от страха, а от того особого ощущения, когда два мира — дневной и ночной — наконец совпадают. Внутри что-то холодное, тяжёлое, опускается всё ниже.
– Вот ты и появился, – шепчет он, так тихо, что слова едва касаются воздуха.
«Ты ждал этого. Ты знал, что он вернётся», – отвечает ему внутренний голос.
Его пальцы медленно соскальзывают по экрану, оставляя короткий мазок пота, как призрачный отпечаток. Он не отводит взгляд, в глазах — ровный свет, но под ним — бездонная тьма. Телефон остаётся включённым, и это — не ошибка. Это — первый жест, первый шаг. Не символ, а клятва.
– Ты же всегда умел ждать, – произносит он вслух, голос ровный, чужой. – Теперь я не спешу.
Всё тело кажется неподвижным, но внутри — движение, неуловимое, почти чувственное. Вдох — глубокий, как перед прыжком в ледяную воду. Выдох — короткий, резкий. В этом вдохе — вся его готовность. Готовность не к убийству, а к исполнению — тому, что должно было случиться много лет назад.