Страница 17 из 46
Никто ни слова не проронил. Даже те, кого этот вывод не убедил, выслушали его молча, собираясь обдумать его на досуге или обсудить в тесном кругу.
Сампэйр, сделавшийся, пожалуй, менее уязвимым благодаря своему возрасту и привычке к людским мнениям с их крайностями и превратностями, обводил своих молодых друзей взглядом, с примесью французской иронии говорившим: "Да, да. Это очень интересно. Надо будет обсудить это подробнее. Главное, не будем падать духом".
Он обратился к гостю:
– В общем, если я вас правильно понял, вы как будто отвергаете социализм?
– Социал-демократию, да. И вообще всякую демократию в социализме. Но эта тема завлекла бы нас чересчур далеко.
– Вы огорчаете во мне старого демократа, – заключил добродушным тоном Сампэйр.
Матильда Казалис обходила теперь присутствующих с чашками кофе на подносе. На ее красивом лице застыла гримаса разочарования.
Роберт Михельс, взяв свою чашку, подошел к Луизе Арджелати:
– Вы знавали Уго Тоньети?
– Немного. Но главным образом я знаю его взгляды, брошюры.
– Не в Париже ли он теперь?
– Не знаю. Не думаю. Не в тюрьме ли он, вернее?
И Луиза Арджелати очень весело рассмеялась.
– Нет… я уверен, что еще недавно он был в Париже. Да… в одном обществе, где и мне предстоит побывать.
Затем Михельс перевел разговор на другую тему.
X
Кланрикар, Лолерк и Дарну покинули собрание одновременно с Матильдой Казалис и пошли ее провожать. Она жила очень близко от Сампэйра, на южном склоне Монмартра, на улице Аббатис.
Они направились по верхним улочкам Вышки, чистым и тихим.
– Вы страдаете, господин Кланрикар? – спросила Матильда Казалис.
– Не смейтесь надо мной.
– Я не смеюсь.
– Страдаю… это, пожалуй, громко сказано. Но от речей этого немца у меня стало тяжело на душе.
– У меня тоже. У нас всех.
– Да? Более или менее. Женщины счастливее.
– Чем же?
– Я не могу себе представить, чтобы такие вещи удручали их так же, как нас.
– Вы нас дурами считаете, господин Кланрикар?
– Нет, более опьяненными жизнью… Я говорю, главным образом, о молодых женщинах. О красивых.
Расставшись с Матильдой у ее подъезда, трое молодых людей продолжали бродить. Еще не совсем утихшее оживление на крутых улицах, доносившийся еще с бульвара Рошешуар шум веселья не привлекали их. Они предпочли шагать по улицам поперечным, совсем уснувшим и немым, где их разговору, такому же уединенному, как между стенами комнаты, ночной воздух придавал еще больше свободы.
– Вы заметили, – сказал Лолерк, – под конец я обменялся с Михельсом несколькими словами отдельно. Он меня расспрашивал о настроениях в педагогических кругах. По-видимому, и тут они чудовищно от нас отстали. Затем он спросил меня, восхищаемся ли мы в нашем кружке Жоржем Сорелем, отводим ли мы ему подобающее место, по его, Михельса, мнению, выдающееся. Сорель для него – это будущее.
– Мне лично, – заметил Дарну, – некоторые идеи Сореля представляются заманчивыми; плодотворными, если хочешь. По-моему, он очень самомнителен и немного желчен. Помню, между прочим, одну его статью о Золя, гнусно несправедливую и мелочную в нападках. На нее обратил мое внимание Сампэйр, возмущаясь ею. Дескредитировать демократию, парламентаризм, дрейфусарскую интеллигенцию – все это очень мило… Но в пользу кого, в конце концов? Что из этого выйдет? Я к этому отношусь подозрительно.
– А объяснил ли тебе этот Роберт Михельс, – спросил Кланрикар, – что, собственно, предлагает он сам, если все остальные – растяпы или бюрократы? Как тебе показалось: он считает неизбежной, войну?
– Нет… в принципе он, кажется, на удочку неизбежности не клюет.
– Но если социал-демократы не способны удержать Германию от войны, кто же удержит ее? Ведь не пятнадцать же тысяч "настоящих синдикалистов"?
– Он, быть может, на наших синдикалистов рассчитывает, – сказал мягко Дарну.
Лолерк продолжал:
– Сампэйр ему представил возражение такого же рода, когда они в углу беседовали втроем с Луизой Арджелати. Ты слышал их?
– Нет. Я был, по-видимому, отвлечен другим разговором.
– Приятным. С Матильдой Казалис… Ну-ну, не сердись. Я за ней тоже иной раз ухаживаю. Словом, планы нашего Михельса не показались мне слишком определенными, если только он не хранит их про себя.
– А твои?
– Мои?
– Да. Ты ведь смеешься над теоретиками неизбежности и утверждаешь, что руки всегда развязаны. Так что же предлагаешь ты? Дарну тебя спросил об атом не так давно. Не в обиду тебе будет сказано, ты все-таки чересчур неопределенно выражаешься.
– Потому что у меня нет охоты вас потешать. Вы и то уж надо мной достаточно смеетесь.
– Да нет же, милый. Нас иногда забавляют твои выходки. Мы молоды. Но, в сущности, мы все тревожно жаждем узнать, что можно было бы сделать. Не правда ли, Дарну?
– Конечно.
– Надоели нам теоретики, фразеры. Мы чувствуем, как велика и близка опасность. Уверяю тебя, если бы кто-нибудь принес нам план, хотя бы рискованный, но настоящий оперативный план, и сказал бы нам, как на пожаре или при кораблекрушении: "Сделайте то-то!", "Станьте там!", то ему было бы нетрудно нас увлечь.
Поколебавшись, Лолерк сказал решительным тоном:
– Ну, так вот что!… Знай я, что где-нибудь существует тайное общество, люди, преследующие в общем такую же цель, как я, и готовые на все, я ни перед чем бы не остановился, чтобы к ним примкнуть… Вот!
Несколько шагов они прошли молча. Затем Дарну спросил его в своей осмотрительной манере:
– Что понимаешь ты под "готовые на все"?
– Вот пример: международное состояние очень напряжено, как теперь, война очень возможна. Вместо того, чтобы устраивать митинги, мы стараемся определить, кто такие те два или три человека в Европе, которые особенно содействуют этой опасности; и мы пытаемся их устранить.
– Покушениями? – спросил Кланрикар.
– Я не вижу других способов.
– Я должен тебе признаться, что убийства мне отвратительны.
– А война?
– Об этом и говорить нечего.
– Ближайшая война убьет, быть может, миллион людей. Пожертвовать двумя или тремя жизнями для спасения миллиона – это, по-твоему, варварская хирургия?
– Не значит ли это преувеличивать значение отдельных личностей? – сказал Дарну.
– Не станем ударяться снова в метафизику. Ответь мне только на такой вопрос: допустим, что в июле 1870 убиты одновременно Наполеон III и Бисмарк. Думаешь ли ты, что от этого ничего бы не изменилось? Отвечай по совести!
– А кого бы ты сегодня убил?
– К этому вопросу мы еще вернемся.
– Знаешь ли ты это сам?
– Не беспокойся.
– Не нужна ли была бы для этого сверхъестественная прозорливость твоему обществу?
– Скажи лучше – очень серьезное обсуждение; полное беспристрастие. Никакой национальной предвзятости. Сведения, собранные со всех сторон и проверенные путем сопоставления.
– Словом, то, что невозможно.
– Нисколько. Нечего далеко ходить, представь себе, что нам, восьми, или десяти гостям Сампэйра, предложили бы сегодня вечером голосовать совершенно свободно и тайно; нам, имеющим только газеты в качестве источника сведений. Разве не были бы вынуты из урны два или три имени?
– Людей, подлежащих уничтожению?
– Да. И если бы сегодня вечером присутствовал не один только Михельс, а десяток иностранцев "наших взглядов", разве мы, по-твоему, не пришли бы к соглашению? Единственное условие – не отрицаю, что это основное условие, – в том, чтобы комитет общества, который бы принимал решения, был уверен в совершенной искренности своих членов; чтобы в их среду, разумеется, не затесался ни провокатор, ни переодетый эмиссар одного из правительств.