Страница 16 из 46
– За исключением, конечно, социалистических кругов.
– А вот послушайте. Я хорошо знаю вашего Виктора Гриффюэля, вождя синдикалистов. Оба мы – поклонники, ученики вашего Жоржа Сореля. В прошлом году я встретился с Гриффюэлем на Международной конференции профессиональных союзов. Он рассказывал, что годом раньше ездил в Берлин, чтобы предложить германским профессиональным союзам совместное выступление с французскими синдикалистами. Рассчитывал увидеть великих революционеров, вроде Пуже, Брутшу, товарищей по Всеобщей Конфедерации Труда. Отправляется он на какую-то рабочую выставку, и первая вещь, которую видит, – это великолепный венок с надписью золотыми буквами: "Es lebe der Kaiser" {Да здравствует император!}. Он спрашивает вождей германских профессиональных союзов: "Что означает эта надпись?" "Она означает", – переводят они, – да здравствует император". Не потеха ли? Много бы я заплатил, чтобы поглядеть в этот миг на лицо Виктора Гриффюэля. К концу его пребывания в Берлине они ведут его, чтобы развлечь, на большой банкет, тоже совершенно синдикалистский и революционный. Он спрашивает, в чью честь устраивается этот банкет. "Чтобы отпраздновать закончившееся сооружение одной церкви". Но это еще ничего. По окончании банкета все эти рабочие, в высшей степени революционные, встают и кричат: "Hoch fur den Kaiser!" {"Ура императору!" (Прим. перев.)}. На этот раз бедный Гриффюэль не попросил перевода.
Сампэйр уже не смеялся. Он дергал себя за бороду. Все лица были серьезны, одни – с оттенком разочарования, другие – сомнения. Только Лолерку доставил как будто горькое удовольствие этот рассказ.
– Не думаете ли вы, господин Михельс, – медленно сказал Дарну, – что это просто меры предосторожности по отношению к полиции? У нас, при деспотических порядках, "подозрительные" элементы тоже иногда прибегали к притворству.
– Нет. Не думаю… Во всей Германии, без преувеличений, есть, быть может, пятнадцать или двадцать тысяч настоящих революционных синдикалистов.
– Синдикалистов – может быть, потому что синдикализм даже у нас – доктрина новая, и потому что ваши соотечественники, по причинам, которые мне трудно угадать, в силу национального темперамента, что ли, или как раз в связи с развитием социализма, – мало интересуются чисто профессиональным движением. Зато ваша социал-демократическая партия очень велика, очень сильна…
– Три с половиной миллиона избирателей.
– Вы не находите, что это огромная цифра?
– Цифра – да. Самая большая в Европе.
– А организация?
– Самая совершенная из существующих. Образец для всего мира.
– Ну, так как же?
Кланрикар заговорил, скорее озабоченно, чем робко:
– Господин Михельс, есть один вопрос, очень всех нас волнующий здесь: война. Особенно после событий последних месяцев. Не хотите же вы все-таки сказать, что эти три с половиной миллиона организованных социалистов не сделали бы ничего или не могли бы ничего сделать, чтобы не дать разразиться войне?
Михельс призадумался на мгновение. Затем встал, раздвинул руки. И этот гигант, чуть ли не упиравшийся в потолок белокурой головой, произнес:
– Надо мне все-таки иметь смелость сказать вам это: нет, ничего бы не сделали.
Ошеломленная тишина окружила его. Круг печальных зрачков, сперва вперившихся в него, а затем уставившихся в пространство. Он прислонился к низким книжным полкам, почти сел на них, и продолжал:
– Я вообще не очень-то верю в способность социалистических партий всех стран что-либо сделать или чему-либо помешать.
– Вот как! – заметил вполголоса Лолерк, поочередно глядя на Леграврана и Матильду Казалис.
– Вот оно как!
– Но я не этот вопрос рассматриваю. Мы говорим только о германской социал-демократии. Повторяю, что ее организация – сильнейшая в мире. Социал-демократические вожди, любуясь статистическими данными партии, списками членов, списками взносов, правильным ходом дел, порядком в отчетности, в печатании партийных газет, в переписке с другими секциями Интернационала, налаженностью и иерархией всех частей, – вожди эти думают: "Все в порядке". И все их стремление сводится к еще лучшей налаженности, еще лучшей иерархии. Это специфически немецкая черта. Германия органическая схема. Она – универсальный аппарат, способный фабриковать всевозможные организации, наилучшие из всех известных: организацию потребителей пива, организацию покупателей зонтиков. Повсюду одна и та же хорошая работа, та же добросовестность, та же дисциплина.
– Но, значит, в тот день, когда эта социалистическая рабочая организация восстанет против войны, она будет непреодолима?
– Этот день настать не может.
– Почему?
– Потому что вожди социал-демократии слишком любят свою машину и не могут ее подвергнуть риску чрезмерного сотрясения. Есть такие благоразумные дети, слишком любящие свою игрушку и предпочитающие не пользоваться ею. Подумайте: как могли бы они воспрепятствовать войне?
– Для начала объявив всеобщую забастовку своих трех с половиной миллионов избирателей.
– Саботажем мобилизации, – прибавил тихо Дарну.
– Саботажем? Идея менее всего немецкая. Мои соотечественники так любят работу, что никакую работу не могут саботировать. Что же до всеобщей забастовки, то они побоялись бы разбить свою прекрасную организацию.
– Но, в таком случае, для чего же она нужна?
– Я вам уже сказал: для того чтобы существовать. Для чего нужно повсюду большинство административных учреждений? Чтобы существовать, наслаждаться своим существованием. Социалистическая организация у нас – это не средство, а, как говорят философы, цель в себе. Социал-демократия – неудачный термин. Надо бы говорить: социал-бюрократия.
– Значит, ваши вожди – идиоты! – объявил Легравран.
– Нет, Бебель, например, очень хороший человек. – И Михельс лукаво прибавил: – Я его уважаю. Он был моим учителем.
Сампэйр, тоже поднявшийся с кресла, опять рассмеялся.
– Про вас не скажут, что вы ученик, ослепленный уважением.
Легравран продолжал:
– Но чего они, в сущности, ждут? На что надеются?
– На то, что вся Германия в надлежащем порядке запишется в социал-демократическую партию.
И он расхохотался. Все его поддержали. Михельс продолжал несколько серьезнее:
– Если вы спросите их, то они, будучи честными марксистами, – уверяю вас, это очень честные люди, – они скажут вам, что ждут также того времени, когда согласно возвещенной Марксом метаморфозе капиталистический строй перезреет, покачнется, да и превратится в строй социалистический… но…
– До тех пор, – перебил его Кланрикар, – европейская война успеет разразиться десять раз.
– Это – во-первых… Но и помимо этого, они ошибаются. Ибо Германия не находится в стадии капитализма.
– Вот тут вы меня удивили! – сказал Сампэйр.
– Не находится, поскольку типический класс капиталистической системы, а именно промышленная и торговая буржуазия, еще не достиг господства. Я вам говорил уже: Германия все еще угнетена докапиталистической и феодальной системой. Я хорошо знаю положение. Я сам выходец из крупной кельнской буржуазии. Я был офицером запаса в армии кайзера. – Он прибавил, звонко рассмеявшись. – Впрочем, я выгнан с позором из армии кайзера…
– В связи с вашими убеждениями?
– Разумеется. А главное потому, что сын очень крупных кельнских буржуа, лейтенант запаса, переходя в лагерь социалистов, как ткач или сапожник, совершает самый позорный поступок, на какой только способен человек. Это такое же падение, какое описывает Достоевский в своих романах… Так вот, верьте мне, когда я говорю вам, что самый крупный кельнский буржуа, самый крупный рурский промышленник чувствует себя в душе ничтожеством перед каким-нибудь жалким померанским юнкером.
Он помолчал, оглядел присутствующих; как будто призадумался, затем сказал:
– Вот почему я повторяю то, что говорил в прошлом году на конференции. Несмотря на свои миллионы социалистов, Германия тяготеет над Европой, как вечная угроза войны и реакции.