Страница 89 из 120
Они гнали коней, как… как почтальоны, меняя ослабевших на свежих и делая по полтора кавалерийских перехода в день. Пока они успевали, хотя и с трудом. Выложившись за день, по ночам Энтони засыпал, едва коснувшись подушки. Но в первую же ночь на постоялом дворе он вдруг проснулся с отчаянно бьющимся сердцем. Ему приснился сон, невероятно отчетливый, словно и не сон вовсе. Он увидел Теодора. Лицо цыгана осунулось, глаза запали, руки заведены за голову, нижняя губа прокушена, на подбородке – запекшийся ручеек крови. В темных глазах – то самое выражение, которое он уже видел и раньше, но не мог понять, а теперь понял. Это быт страх – нет, не страх, а ужас, обессиливающий, смертельный ужас.
– Тони, – шептал Теодор. – Тони… Пожалуйста, успей… До тринадцатого я буду жить. Успей… спаси меня, Тони…
Бейсингем натянул рубашку на груди так, что она затрещала. Нет! Это слишком! Он и так выкладывается, как может, это нечестно, его мозг не имеет права вытворять с ним такие штуки. Он крутился на постели, но, едва закрывал глаза, перед ним вставало все то же лицо. Наваждение длилось часа два, а потом пропало, как не было.
На следующую ночь все повторилось. Снова то же лицо, еще более осунувшееся, снова умоляющий не то шепот, не то стон: «Спаси меня, Тони!» Он ведь сказал, он решил для себя, что вытащит Галена оттуда – пусть изуродованного, какого угодно, но вытащит, и потом не бросит, никогда, что бы с ним ни сделали…
– Слышу, – нетерпеливо ответил он. – Я тебя слышу, Терри! Я приду!
– Я буду ждать, – шепнул тот и прикрыл глаза. И на следующую ночь он снова увидел Теодора.
– Тони… – шептал цыган. – Тони, ответь! Поговори со мной… – и вдруг выдохнул: – О, Боже!
Перед тем как сон оборвался, Энтони успел увидеть, что ужас в глазах Теодора стал темным и тяжелым, как сгусток смолы. Следующей ночи, последней перед столицей, Бейсингем ждал с нетерпением, но Галена он больше не увидел. Однако Энтони помнил: тринадцатое.
И вот, наконец, впереди показались воспетые поэтами стены Трогартейна. Теперь они выглядели совсем по-другому, безукоризненно строго и чинно – а Энтони дорого бы дал, чтобы вновь увидеть прежний хаос. Сейчас это была простая каменная десятифутовая стена, без частокола, ибо нижний город в обороне больше не нуждался. Из-за нее не высовывались деревья и крыши домов, да и народу наверху не было – задняя стена обвалилась, и все, что за камнем, представляло собой просто груду земли.
Но все же это была стена, а в стене – ворота, а в воротах – караульные. Это не придорожные деревни, здесь Бейсингема видели не раз. Может, его, конечно, и не узнают – такого. Ну а если узнают? Они остановили коней, спешились неподалеку от какого-то трактира.
– Артона, – тихонько сказал Энтони. – Нам в ворота нельзя.
– Может, темноты подождем? – предложил капрал. – В темноте, при факелах, проедем…
– Нельзя нам ждать! – крикнул Энтони так, что на них стали оглядываться. И тут же получил тычок от «главного почтальона», такой, что сунулся носом в конскую шею.
– А я говорю – будем ждать! – заорал на него Артона. – И не твое щенячье дело мне указывать! Быстро веди коней во двор!
Энтони, опустив голову, потянул лошадей за собой к воротам трактира, Артона пошел следом. Больше никто не обращал на них внимания.
– Шуметь-то зачем? – флегматично спросил Артона десять минут спустя и с опаской покосился на пивную кружку в руке Бейсингема. – Чтобы вас вернее узнали? От крика мыслей не прибавится.
Взяв свою кружку с пивом, он подошел к хозяину и принялся о чем-то с ним шептаться.
– Все будет, – сказал, вернувшись, капрал. – И в город попадем, и по улицам пройдем незамеченными. Повезло нам, в нужный трактир зашли. Сейчас только пиво допьем, и двинемся…
Выпив и расплатившись, они прошли на хозяйскую половину. Там была еще одна комната, с двумя столами и широченной лавкой у дальней стены. На лавке, на грязнейших простынях, спали несколько женщин, явно из разряда уличных. Хозяин потряс за плечо одну из них.
– Чего тебе? – подняла та растрепанную голову.
Трактирщик тихо сказал ей несколько слов и ушел. Женщина хмуро указала Бейсингему на лавку рядом с собой, подошла к столу, налила себе вина, затем извлекла откуда-то небольшой плетеный ящичек, достала холщовый бинт.
– Чего сидишь? – буркнула она. – Сымай мундир-то, у нищих слуг нет…
Для начала она подвязала предплечье левой руки Энтони к плечу, натуго забинтовав, так что казалось, вместо руки торчит культя. Пустой рукав заправила за пояс. Потом достала несколько горшочков. По мере работы она оживлялась, начала посмеиваться, Артона же только крякал. Закончив, женщина поднесла Энтони зеркало:
– Ну что, хорош красавчик?
Бейсингем охнул, потому что из глубины стекла смотрела такая образина… Багровая, покрытая рубцами физиономия и шея, такая же правая рука, на щеке и на лбу омерзительного вида язвы.
– Теперь вот еще, – сказала женщина, протягивая Артона черную повязку. – Наденешь ему, когда будете в городе. А ты, красавчик, запомни – ты слепой, увечный, пострадавший на пожаре солдат, и если кто милостыню подаст, не вздумай в него монетой обратно запустить. Понял, твое благородие?
– Не впервой мне милостыню-то просить, красавица, – подражая простонародному говору, засмеялся Энтони, – и в место мы пойдем такое, что нищим калекам туда самая дорога… Ну, а теперь показывай, где твой тайный ход.
Час спустя к воротам монастыря Святого Ульриха подходила пара, которая, действительно, здесь не привлекала особого внимания. Отставной солдат вел под локоть другого, однорукого и слепого. Незрячие глаза калеки были замотаны черной тряпкой, он с трудом ковылял, ухватившись за плечо провожатого. Тряпка была плотной, Энтони, лишь зверски скосив глаза вниз, мог видеть дорогу под ногами, а хромоту надежно обеспечивали несколько камешков в башмаке. Левую руку ломило невыносимо, хотя женщина и говорила, что с подвязанными конечностями нищие ходят по целым дням. Бейсингем впервые подумал, что просить милостыню – совсем не легкая работа. Однако впечатление он производил такое, какое надо, и за то время, пока они добирались до монастыря, прибавил к пенни, что висело на шее, еще четыре.
А вот чего Энтони не учел, а Артона не сообразил: то, что сделано было по одному слову лорда Бейсингема, не будет делаться для нищего калеки.
– Ваше преподобие, – умолял Энтони монаха, в который уже раз, – мне господин настоятель тогда, после пожара, так и сказал: приходи, я тебе все твои грехи отпущу. Вы ему только скажите, ваше преподобие, что к нему Дамиан просится, тот, который на пожаре был, только скажите… А он уж сам решит, снизойдет он ко мне или нет…
– Вы от него не отвяжетесь, – подал голос сидевший рядом на скамье Артона. – Он мне от самых ворот все твердил, что ему отец настоятель самолично позволил к себе обращаться. Вы лучше спросите у настоятеля – может, он время назначит, когда ему прийти. А то будет сюда каждый день таскаться – и вам хлопотно, и ему трудно, все же живая душа. Да и нехорошо получается: он ведь здесь, в монастыре, пострадал, святыню от огня спасая…
– Ладно, скажу, – неохотно пробурчал монах. Вернулся он скоро, через несколько минут, с легким удивлением взглянул на Бейсингема.
– Отец настоятель примет тебя сейчас, – торжественно проговорил он. – Ступай за мной.
В темном коридоре Энтони вообще ничего не видел. Он шел, с трудом улавливая тихие шаги своего проводника, спотыкался и натыкался на стены, до тех пор, пока монах, раздосадованный, не взял его под руку. Дальше они пошли быстрее, потом хлопнула дверь, и послышался голос отца Максимилиана:
– Игнатий, проследи, чтобы нам не мешали. Этому человеку, по-видимому, есть в чем исповедоваться, раз он так настойчиво добивается свидания со мной.
Уже другая рука взяла Энтони под локоть, осторожно повела куда-то, и он, повинуясь несильному нажиму, покорно опустился на стул.
– Ну, а теперь, Дамиан, – голос настоятеля звучал совсем рядом, – я готов выслушать вас. Что случилось?