Страница 61 из 120
– Не бойся, это не разбойник, – послышался голос женщины. – Это просто несчастный…
– Мамочка…
Дальнейшего разговора Бейсингем не расслышал. Он прошел еще несколько шагов, когда сзади послышался легкий топоток, и его дернули за руку. Это была давешняя девочка.
– На, возьми…
Она сунула ему в руку маленькую булочку и пенни.
– Спасибо, малышка! – потянулся к ней Энтони, но та, не дожидаясь благодарности, уже бежала к матери, и обе, не оглядываясь, заторопились дальше.
По счастью, у него хватило выдержки, чтобы не съесть все сразу. Бейсингем шел, понемножку откусывая хлеб и чувствуя, как с каждой крошкой прибывают силы. Дом приближался, еще чуть-чуть, и будет тепло, и еда, и чистая постель… Вот цирюльня, от нее до Жасминовой улицы всего два квартала. Цирюльня была богатой, внутри, прямо напротив двери, висело зеркало. Бейсингема разобрало любопытство: интересно, какими выходят люди из Тейна?
Он вошел – и содрогнулся. Неудивительно, что его не узнал привратник, он бы и сам не узнал себя в этом всклокоченном, заросшем бродяге с запавшими голодными глазами. До чего же жалкое отребье! Теперь он понимал Роже-Густава…
Из внутренней двери вышел подмастерье.
– Ваше сиятельство? Постричь? Побрить? Пудра, одеколон?
Не дожидаясь, пока тот, насладившись собственным остроумием, скажет сакраментальное «Пшел вон отсюда!», Бейсингем вышел на улицу и побрел дальше.
«Надеюсь, домой меня пустят!» – мрачно подумал он.
Наконец, вот она, Жасминовая улица. Кусты, давшие ей название, стоят голыми – те самые кусты, которые приказал посадить еще его дед. Возле дома они расходились красивой дугой перед воротами… Бейсингем зашел за куст, повернул – и замер, как стоял, не понимая, почему распахнуты ворота его дома.
Нет, не распахнуты – их попросту не было. Одна створка висела на верхней петле, вторая и вовсе валялась на земле, двор завален мусором. А за всем этим – черные закопченные стены, без крыши и окон, в пустых проемах просвечивает небо.
Вот, значит, как…
Зачем-то он вошел в дом. Должно быть, потому, что очень непросто с таким смириться. Он вспомнил людей на пожарище, которые бродили возле своих домов – как птицы, что вьются над разоренным гнездом. Теперь и он стал такой же птицей…
На улице еще только смеркалось, а внутри было уже почти темно. Энтони сделал несколько шагов, споткнулся, ногу резануло болью – раз, еще раз, и еще… Не то гвозди, не то битое стекло… Но он все равно осторожно, ощупывая ногами пол, пробирался дальше, кое-как дополз до широкой лестничной площадки второго этажа, огляделся и увидел над собой небо, а в пяти шагах – черную пустоту провала. Выбраться назад оказалось еще труднее – казалось, все обломки и осколки сползлись, чтобы сунуться под ноги. Дурак, болван, зачем он поперся в дом? Потратил уйму времени и только ноги изуродовал…
Пока Бейсингем странствовал по дому, погода переменилась. Поднявшийся ветер разогнал тучи, дождь прекратился, зато стало еще холоднее. Энтони пристроился на крыльце, кое-как спрятавшись от ветра за уцелевшими столбами, и принялся размышлять. Итак, какова наша диспозиция на сегодняшний день?
В казармы он не пойдет – умрет, а в таком виде туда не сунется. Надо обойти друзей – кто-нибудь из привратников, хочется надеяться, все же доложит господину, но это не сейчас: в темноте спустят собак, не разбираясь. Если все же никто не доложит, можно дождаться, когда Крокус выедет из дому в свое министерство, и окликнуть. Но это тоже только завтра, барон раньше полудня не выезжает. А сейчас-то что делать? Попробовать найти приют во Вшивом замке? Туда-то его пустят, там такие в самый раз… Надо было идти сразу, пока еще светло, а не бродить по дому. Он кое-как, ощупью, спустился с крыльца, отметив, что в довершение всех радостей еще и колени дрожат, наткнулся на какую-то доску и, выругавшись, вернулся обратно. Нет, босиком в темноте не дойти, да и через ворота ночью его не пропустят, не та персона. Значит, остается одна первоочередная и насущная задача – дожить на этом крыльце до завтрашнего дня. А ведь ночь едва наступила…
– О Боже, – вздохнул Бейсингем, – если бы ты был, самое время было бы сейчас объявиться…
Но ничего не произошло, кроме усиления ветра. Только этого и не хватало! Может, пойти в конюшню? Нет, конюшня наверняка тоже сгорела, а на дворе мусора по колено, пока будет в темноте добираться, еще хуже ноги изуродует…
Энтони вроде бы даже задремал, хотя никогда не подумал бы, что можно дремать в такой холод, и не сразу понял, что простучавшая по улице карета остановилась у бывших ворот бывшего дома герцога Оверхилла. Минуту спустя в воротах показалась темная фигура, по виду и походке женская. Женщина пропала в тени дома, шорох шагов замер.
– Ах ты, сука, – услышал Бейсингем. – Ах ты…
По правде сказать, он даже не все слова знал. Кое-что было из солдатского лексикона, кое-что даже из морского, многое из словесных богатств Вшивого замка, и еще совсем уж незнакомые обороты. Он слушал затейливую тираду, считая витки и ощущая, как мир стремительно возвращается на положенное ему место. Пятнадцать, шестнадцать… ах ты, язви тебя в ногу… восемнадцать… чтоб тебя жеребячьим хреном припечатало… двадцать один… вот это баба!
На двадцать четвертом витке тирада оборвалась. И тогда Энтони Бейсингем, от восхищения даже чуть согревшись, выдохнул:
– Браво!
Эстер Норридж, герцогиня Баррио, весь день ездила по делам и с визитами, которые она честно копила последние десять дней. И везде только и было разговоров, что об освобождении Энтони Бейсингема и предстоящем примирении любящих сердец. Эстер не сомневалась, что пожар в доме герцога был подстроен нарочно, чтобы, выйдя из ворот тюрьмы, у него не было иного пути, кроме как во дворец. Мало кто смотрел на вещи столь же радикально, однако все сходились на том, что поговорка «насильно мил не будешь» существует не для венценосных особ.
Покончив наконец с утомительной болтовней, она направилась домой, но, проезжая по Жасминовой улице, не стерпела. Велев остановиться возле выбитых ворот особняка Оверхиллов, вылезла из кареты, прошла во двор и, повернувшись лицом к обгорелой стене, где сквозь бывшие окна равнодушно светили звезды, представила лицо королевы. Дальнейшее не требовало усилий.
– Ах ты, сука! – выдохнула она во тьму. – Ах, ты…
Тут, в темноте и тишине разоренного особняка, Эстер, наконец, дала себе волю. Дрянь, гадина, такой во Вшивом замке самое место! Выругалась всласть, сколько душа просила. Когда она закончила, откуда-то со стороны бывшей входной двери послышалось негромкое:
– Браво!
Герцогиня замерла, вглядываясь: в темноте сгоревшего крыльца шевельнулся еще более темный сгусток тени, шевельнулся и застыл. На всякий случай она положила руку на пистолет:
– Кто здесь!
Из темноты послышался смешок, и тот же голос ответил:
– Хозяин!
Интересно бы знать, хозяин дома или просто Хозяин? Странная модуляция голоса, однако… Мгновение спустя она поняла, что это сочетание насмешливости и нутряной дрожи, которую ее собеседник изо всех сил пытается сдержать. Просто Хозяин не мерзнет…
– Это вы, Бейсингем? Что вы здесь делаете?
– Размышляю о бренности бытия… Все преходяще. Был дом – и нет дома, был генерал – и нет генерала. А тело, именуемое бренным, которое так просто убить, живет…
Нет, это определенно Красавчик, никто больше в таком месте и в таком положении на подобную тираду не способен. Но Эстер было не до философии. Она размышляла. Бейсингем вышел на свободу не раньше четырех-пяти часов вечера. Сейчас он должен лежать на кушетке в королевском будуаре, в купальном халате, и потягивать кофе. Чего ради он сюда приперся, во имя каких нежных воспоминаний? Она оборвала мысль в полете. В конце концов, какого черта… Еще не хватало куртуазностей ночью во дворе сгоревшего дома.
– Бейсингем, – спросила она в лоб, – что вы здесь делаете? Вам что, некуда пойти?
Снова смешок.
– Как раз об этом я и размышляю… Дома эфемерны, а условности постоянны.