Страница 55 из 120
– Да уж, – на этот раз улыбка, кажется, получилась, – мне настоятель монастыря доказывал, что я совершил чудо. Ну, правда, не такое, как Ульрих, разрядов на пять пониже, но все же чудо. У меня вся ночь была полна церковных приключений: с одним попом чудеса совершал, с другим вино пил. Толстый такой сальвианец… Мне-то что – а ему теперь придется каяться, что с безбожным лордом Бейсин-гемом…
– Уже не придется, – прервал его Рене.
– Неужели святого отца затоптали? – Энтони покачал головой. – Страшная штука – паника.
– Нет, не в этом дело. Понимаешь, там была богадельня при аббатстве…
– Он что, думал стариков спасти? Знаешь, он мне умным не показался, но не до такой же степени…
– Нет, конечно, – пожал плечами маркиз. – Какое там – спасти. Из них половина с постели не вставала. Он их исповедовал, ну, и все вместе…
Энтони вспомнил толстого мешковатого священника, торопливо семенящего через собор, собственное ехидство – и медленно провел рукой по лицу, стирая непрошеную краску стыда. Есть расхотелось окончательно. Хотелось не то удавить кого-то, не то поднять голову и завыть на луну – но даже луны, чтоб повыть всласть, и той не было… Он тряхнул головой и стал слушать дальше.
…В полдень, когда все закончилось, Рене, обнаружив, что Бейсингема нет дома, отправился на поиски, объехал весь город и нашел его, наконец, в монастырской больнице, на соломе. Перепугался насмерть, но выяснилось, что Энтони не ранен и не обожжен, а всего лишь мертвецки устал и столь же мертвецки пьян.
– Как тебя раздевали – это же был цирк со зверями, – рассказывал Шантье. – Ты дерешься, стражник тот, здоровый, ругается. Я говорю: «Режьте одежду!» Те на меня вылупились, а мне смешно, у тебя же ведь штаны не последние… И вправду пришлось резать, никак иначе было не справиться.
– Ничего не помню! – покачал головой Энтони. – Как есть ничего.
Рене улыбался. Владел он собой великолепно, как всегда. Энтони представил себе, как маленький чувствительный маркиз обходит казармы, где вповалку лежат измученные солдаты, больницы, наполненные криками обожженных, и на сердце потеплело. Выть на луну больше не хотелось…
ЦЕНА ПРИСЯГИ
Дожди шли несколько дней. Когда они закончились, на месте нижнего города образовалась огромная лужа черной грязи, над которой кружилось воронье. Как ни старались похоронные команды, сразу найти и похоронить всех погибших они так и не смогли. И теперь внизу бродили, проваливаясь по щиколотку, люди со странным пустым взглядом, вооруженные топорами, лопатами и носилками. Ориентируясь по вороньему карканью и возне бродячих собак, они вытаскивали из-под развалин то страшное, что еще несколько дней назад было людьми, складывали на телеги и вывозили за городскую стену к огромным рвам. Иной раз жители сами копались в развалинах, искали тела близких, чтобы похоронить по-человечески, но это удавалось редко – большинство погибли не дома, а опознать то, что оставалось от человека, побывавшего в огне, не под силу никому.
– Господь всех разберет, – пытались утешать похоронщики.
Кто-то соглашался, кто-то просто не слышал.
Похоронные команды еще не закончили работу, а на пожарище уже появились рабочие, разбиравшие развалины. Первыми зашевелились хозяева сгоревших мастерских и складов, многие из которых жили и держали деньги в верхнем городе. Они упорно строились на старом месте, иной раз за свой счет восстанавливая внутреннюю часть стены. Ясно почему – там, под развалинами, были тайные ходы и тайные кладовые. За неимением своего товара, цены на контрабанду взлетели до небес.
Из сорока тысяч жителей нижнего города осталось в живых около двадцати пяти. Верхний город был переполнен. Жили в монастырях, ютились у горожан, даже кое-кто из знати пустил к себе погорельцев. В маленьком особнячке Рене нашли приют около пятидесяти человек. Бейсингем, навестив друга, оценил идею. Он приказал вынести со второго этажа своего дома мебель, положить на пол сенники и одеяла – там поместилось несколько сотен бездомных. После этого погорельцев приняли многие – герцог Оверхилл и тут был законодателем мод. Впрочем, толпа нуждающихся в приюте постепенно таяла. Те, кто мог уехать, уехали, а уж женщин и детей постарались услать из сгоревшего города даже те, кто решил остаться. Быстрее всех устроились ремесленники – кто-кто, а они всегда нужны. Для разбиравших развалины в нижнем городе на скорую руку выстроили бараки. Ясно было, что работы им хватит надолго – отстраиваться Трогартейну предстояло не один год.
Спасение доброй половины погорельцев приписывали бесстрашию и находчивости лорда Бейсингема. Магистрат и максимус Эрдли во всеуслышание заявляли, что он достоин ордена Солнца – высшей церковной награды за подвиги милосердия. Знать отмалчивалась – аристократы предпочитали не лезть в церковные дела, да и «религиозность» Бейсингема была им слишком хорошо известна. Церковники пришли в ужас, но тут совершенно неожиданно вмешался отец Максимилиан, настоятель монастыря Святого Ульриха, напомнив, что герцог сделал кое-что не только для паствы, но и для церкви, и очень жаль, что иерархи так мало ценят столь великую святыню… ну, и так далее. После этого вопрос был решен. Награду вручал сам епископ Лутвор, и нельзя сказать, у кого было более кислое лицо: у церковника или у награжденного генерала.
Король выделил на помощь погорельцам деньги из казны и из собственных средств, прочие богачи последовали его примеру, сделав щедрые пожертвования – и, посчитав, что выполнили свой долг, вернулись к обычной жизни. Но судьба, кажется, окончательно отвернулась от Трогартейна.
На начало июня назначили большую охоту. Энтони очень хотел поехать, было у него предчувствие чего-то недоброго, но, как не раз случалось в последние два года, Элизабет посчитала, что герцога непременно должны задержать какие-нибудь дела. А если нет, то потом она будет слишком занята, чтобы видеть милорда. Он разрывался между зовом сердца и кольцом в носу, и победило кольцо. Энтони так и не мог понять, при чем тут какие-то приличия, когда всем все известно… но женский разум есть женский разум. Спорить с Элизабет было изначально бессмысленно.
Там, в спальне королевы, его и застало известие о том, что Леон погнался за оленем и не вернулся. Элизабет на сей раз его не задерживала, напротив, буквально вытолкнула на поиски, и Бейсингем, едва забежав домой, чтобы переодеться, бросился в лес.
Леона искали два дня. Энтони облазал всю чащу, другие лорды не отставали от него – но нашел короля простой псарь. Тот лежал на залитой кровью траве, рядом с искалеченным конем. Оба были изорваны так, что не оставалось никаких сомнений: вместо оленя они повстречались с вепрем.
Из членов королевской семьи завалить матерого кабана один на один мог бы разве что Генрих Август, а из королевского окружения – Бейсингем, и то имея в руках пику. Можно, если повезет, убить вепря и из ружья – но только если повезет. А королю не повезло. Раненого зверя нашли по кровавому следу и прикончили – но легче от этого не стало никому.
«Смешно, – горько думал Энтони. – Он как-то сказал, что не доживет до сорока. И не дожил – всего двух недель…»
За последний год они сдружились с Леоном так, как никогда не дружили раньше. Когда они были мальчишками, им мешала разница в возрасте, потом – разница в положении, а теперь они вместе пили вино, катались верхом, Энтони даже стал снова играть в карты. Леон зачем-то взял с него слово, что он больше не будет драться на поединках, и все равно держал возле себя, особенно во время балов и приемов, словно от чего-то оберегая. Иной раз король вроде бы порывался что-то рассказать Энтони, но каждый раз обрывал себя. И лишь один раз обмолвился, с усмешкой взглянув на портрет Элизабет: «Пока я жив, веселись. Но если я умру, будь осторожен!» Тогда-то он и сказал, что едва ли доживет до сорока. С тех пор Бейсингем не давал ему покоя, требуя объясниться. Леон сначала отмахивался, потом сдался.