Страница 27 из 120
– Но ведь и не переломил, – засмеялся Энтони.
– Переломил. За что я ему, пока жив, благодарен буду. Я тогда с пехотинцами дружбу водил. Пехота у нас набиралась по городам, из всякого отребья, видел бы ты эти каторжные рожи. А мне всего шестнадцать было, я на них смотрел как на богов. Представляешь, что бы из меня получилось с такими воспитателями?
Энтони честно попытался представить и не смог, лишь плечами передернул.
– Я вот тоже, как подумаю, так вздрагиваю. Но отца я знал, он от своих слов не отступался, так что пришлось покориться. Зато потом, когда я лейтенантом стал, он мне этих же парней в подчинение дал, это был мой первый взвод.
– Ого! – уважительно хмыкнул Энтони. – Ну и как, справился?
Гален взглянул искоса, старательно изображая обиду, но не выдержал роли и широко улыбнулся.
– Ну, сначала-то пришлось кулаки ободрать. А потом ничего, объездил… Так что, милорд, моя шкура дубленая, не то, что твоя.
– Обижаешь… – в тон ему ответил Энтони. – Я, между прочим, могу назвать своих предков до тридцать шестого колена – и все военные, так что прерывать традицию было некому.
– Какую традицию? – не понял Гален.
– Кто жалеет розгу, тот портит ребенка. Поэтому я, как любой отпрыск Бейсингемов мужского пола, попробовал первые розги шести лет от роду, а последние получил за день до первого чина. Валентин, средний наш брат, был шкодлив невероятно, так отец его однажды выпорол, уже когда он корнетом был…
Брови Галена удивленно взметнулись:
– Это как?
– А вот так! Приказал: «Ложись, а то слуг позову!» – дело было в замке, не в армии. Не знаю, что Валентин тогда учудил, он не рассказывал, но вообще-то братец мой был юношей, на многое способным… Так что всыпал ему отец полсотни розог собственноручно, и на чин не посмотрел. А рука у него была тяжелая…
По лицу Энтони скользнула тень, он замолчал, надолго припав к кружке. Но и Теодор не спешил с ответом. Наконец, поднял голову и усмехнулся:
– Наши отцы были суровее нас. Может быть, и вправду род человеческий вырождается. Не могу представить себе, чтобы ты собственноручно кого-то порол, даже собственного сына, и вырастет он у тебя шалопаем…
– Ну-ну… – лукаво посмотрел на него Энтони. – Не можешь представить… Ничего, завтра разочаруешься. Если мне все верно доложили, познакомишься с одним милым обычаем трогарской армии – кстати, ввел его мой прадед, Леопольд Бейсингем. Как ни странно, обычай сей популярен и принимается нижними чинами, я бы сказал, даже с воодушевлением.
– Какой обычай? – вскинулся Гален. – Опять хочешь меня удивить?
«Можно подумать, это так трудно!» – фыркнул про себя Бейсингем, но сдержался и продолжил все так же невозмутимо:
– Видишь ли, национальный характер – вещь довольно своеобразная. Взять мойзельцев – они так чертей боятся, что на собственных пастбищах не показываются. А трогарцам все нипочем, их не то что чертями, а и самим Хозяином не напугаешь. Но у нас есть свои особенности. В трогарской армии тяжелые наказания не приняты…
– Ну и правильно, – пожал плечами Гален. – Солдат должен воевать, а не валяться после порки в телеге.
– Зато для трогарцев очень важна честь, и не только для дворян, но и для простолюдинов. Они даже к боли не так чувствительны, как к позору, на этом и наказания основаны. Хоть это и своя территория, парочка насильников завтра обязательно найдется. Так оцени: их порют публично, и в чем мать родила.
Гален присвистнул.
– А что? – продолжал Энтони. – Это как раз, я полагаю, справедливо. Грешили-то они без штанов, вот пусть и наказание так же терпят. Так, кстати, во всем Трогармарке принято: совратителей и беглых мужей тоже нагишом наказывают, да еще и подвешивают за руки, чтоб виднее. Ну, и еще один обычай имеется. – Энтони подождал, пока любопытство, отразившееся на лице цыгана, не достигло превосходной степени, и, зевнув, поднялся: – Спать хочу! Завтра сам все увидишь… Башню от Аркенайна отломи! – расхохотался он, уворачиваясь от кости, которой запустил в него Теодор.
…На следующий день войску дали выспаться, лишь около полудня начались вразумления. Вечером солдатики повеселились неплохо: мелкие грабежи, пьяные драки, в одном трактире дверь в щепки разнесли. Теперь добрых три с лишним десятка нарушителей статуса «своей территории» ожидали наказания на переполненной зрителями городской площади. Местные жители одобрительно переговаривались, солдаты с хохотом подзадоривали провинившихся товарищей, да и те, похоже, особого страха не испытывали, за исключением двоих совсем молоденьких солдатиков, бледных и дрожащих – должно быть, им предстояло первое в их воинской жизни наказание. Впрочем, мальчишки тоже держались достойно, ни один даже не вскрикнул.
Наконец, экзекуция подошла к концу. Оставалось всего трое преступников: двое насильников и унтер, укравший в трактире кошелек у офицера. Теперь дело пошло всерьез. Экзекутор перекинул через перекладину позорного столба веревку Каждому из насильников полагалось по пятьдесят плетей, и можно было не сомневаться, что уж тут экзекутор постарается: при наказании присутствовал Бейсингем, а этот вид преступлений, как всем было известно, внушал командующему особое отвращение. И действительно, первый из насильников подал голос уже в начале второго десятка, получил свою порцию плетей под непрекращающиеся вопли, и с площади его увели под руки. Когда экзекутор привязывал второго, к Энтони подошла еще довольно молодая женщина – вдова, которая подала жалобу.
– Ваша светлость, – сказала она. – Да пес с ним. Я его прощаю. Все равно уже ничего не воротишь.
Энтони искоса весело взглянул на женщину.
– Значит, красавица, будем считать, что по согласию?
– Да парень-то ничего… Если б он хоть поговорил сначала, так, может, и по согласию было бы. А то кинулся, как волк на овечку…
Это сравнение местные жители встретили хохотом – вдова никак не походила на кроткую и беззащитную овечку и была, похоже, возмущена не столько самим насилием, сколько тем, что с ней «не поговорили».
– Ну ладно, – чуть подумав, решил Энтони. – Раз по согласию, то… всыпем десять плетей за то, что дама на него пожаловалась, да и будет…
Теперь уже заржали солдаты, да так, что у коновязи шарахнулись испуганные кони. Экзекутор отпустил незадачливому насильнику десяток ударов и повернулся к последнему провинившемуся. Это был капрал, по виду лет сорока, рыжий, невысокий, коренастый и, должно быть, очень сильный, с роскошными закрученными усами. Ему всего-то назначили пятнадцать плетей, но он был бледен и дрожал не хуже новобранцев. Толпа притихла. Унтер пересек площадь и кинулся на колени перед Бейсингемом.
– Ваша светлость! – воскликнул он со слезами в голосе. – Я просил господина полковника… он не хочет! Ваша светлость…
Энтони брезгливо поморщился.
– Какая наглость! Ты, вор, смеешь меня просить?
– Ваша светлость! – капрал явно сдерживался из последних сил, еще чуть-чуть, и заплачет. – Верьте слову, пьян был, ничего не помню, как есть ничего! Хозяин подтолкнул, не иначе. Да неужели же из-за кошелька паршивого… Хоть сто плетей дайте, только не позорных, ваша светлость…
Бейсингем внимательно взглянул на него.
– Сто плетей, говоришь? Знаешь хоть, о чем просишь? Или ты думаешь, что если у меня рука не с лопату, так и силы в ней нет? Я тебя так отделаю, что неделю пластом лежать будешь. Постой-ка и поразмысли еще – может, лучше тебе взять свои полтора десятка?
Энтони повернулся и встретил недоумевающий взгляд Га-лена.
– Ты чего-то не понял? – рассеянно осведомился он, но в глазах не то что чертики плясали, а гарцевал сам Хозяин со своей свитой.
– Ничего не понял. Если он оправдывается, то почему просит усилить наказание? И почему вообще так мало назначили? За воровство у офицера даже в Ориньяне бы разжаловали и шкуру спустили.
– Тут есть особые обстоятельства, – пояснил Энтони. – Знаю я этого капрала: драчун и бабник, но не вор. Наверняка он действительно был пьян до бесчувствия, а кошелек ему подложили, и все это понимают. Можно ему шкуру со спины спустить, но тогда он в глазах всех будет оклеветанным и невинно пострадавшим. А командир полка все делает очень тонко. Капрала этого он не любит, и не любит сильно, именно поэтому как бы проявляет снисхождение: все, мол, понимаю, пьян был, что с него возьмешь… А для трогарского унтер-офицера получить пятнадцать плетей со снисхождением, да еще за воровство – все равно как если бы тебе за твой подвиг с генеральским мундиром отец снял штаны и посреди лагеря выпорол прутом.