Страница 104 из 120
– Такое сердце не разобьешь, не беспокойся. Это никому не под силу. Причинить боль – можно, ранить – можно, а разбить нельзя. Чтобы это сделать, в сердце должна быть ненависть. А у него ненависти нет, все, что он делает, он делает от избытка любви, такие сердца неуязвимы. Ну, а лекарство ему будет. Вот как встретит человека, который нуждается в помощи, так и будет. Скоро уже встретит, совсем скоро…
Святой Ульрих посмотрел на небо и встал.
– Скажи мне еще одно, – заторопился Энтони. – Я быт прав, когда приказал их убить? Тогда я думал, что прав, а потом мне сказали такую вещь, что теперь и не знаю… Что они еще могли исправиться…
– Я сам себе все время задаю тот же вопрос: прав я быт или нет, когда убивал. Иногда точно знаю, что прав, в некоторых случаях сомневаюсь. А иногда… Они и сейчас передо мной стоят, как живые. Хоть и покаялся я давно, и знаю, что прощен, а все равно забыть не могу.
– А из тех, кого я приговорил?
– Ты их не приговорил, а казнил, это разные вещи. Не дай Бог тебе когда-нибудь кого-нибудь приговаривать… Это не твоя ноша. Кое-кто из них мог исправиться, хотя и не обязательно, а лишь при стечении определенных обстоятельств. Капитан Шимони, например…
– Что?! – задохнулся Энтони.
– То, что ты услышал. Он небезнадежен. Есть в его душе понимание, что он делает зло, а не добро, но есть и стремление ко злу. Твой друг себя за него казнит, и правильно казнит, именно он, никто другой, нарушил равновесие этой души. Но даже после всего, что было, нельзя сказать, что он не способен измениться.
– Знаешь… душа этой твари меня мало интересует. Вот если бы Элизабет могла исправиться… Я бы добился для нее помилования – ради Терри. Что ты о ней скажешь? – спросил Энтони, снова взглянув на Галена.
– В этой душе нет света. Только Теодор, с его сердцем, мог полюбить это чудовище, обычному человеку такое не под силу. Береги его, за него тебе многое простится.
– А вот уж в том, чтобы мне за это платили, я не нуждаюсь, – с внезапной злостью сказал Энтони и вздрогнул: Святой Ульрих смеялся. Даже не смеялся – хохотал. По-простому, по-солдатски, как они сами хохотали в таверне за вином, после удачной байки.
– Как же ты похож на меня! – вытирая слезы, проговорил он, наконец. – Как я вскинулся, когда мне сказали… ладно, это неважно, дело прошлое. Прости, я не хотел тебя обидеть. Я просто хотел объяснить… впрочем, и это теперь неважно, раз мы заключили такой договор. Вот поэтому враг с тобой и не справился, хотя уж как старался… Ладно, спи, не буду тебе мешать. Если что, зови на помощь, сделаю, что смогу…
Энтони вздрогнул и проснулся. Всхрапывали и шевелились лошади, легкий ветерок шуршал листвой, на пеньке по-прежнему стояли кружки. Единственное, что сохранилось от сна, так это выражение лица Теодора: генерал улыбался… Энтони тоже улыбнулся, завернулся в плащ и уснул мгновенно и на сей раз без сновидений.
До Трогармарка оставалось чуть меньше половины дневного перехода, когда они расположились на последний ночлег. Всю вторую половину дня Теодор ехал верхом и теперь хоть и устал, но быт чрезвычайно доволен. Они устроились перед маленьким уютным костерком, на котором Алан грел вино. Потом мальчик пошел спать, и друзья остались вдвоем: сидели, изредка перекидываясь словами, смотрели в огонь, потягивали вино…
– Балуетесь? – послышался знакомый голос, а через мгновение появился и его обладатель: Квентин Мойзель присел на корточки перед костром.
– Угощайся! – предложил ему Энтони.
– Да несерьезно как-то… – чуть смущенно сказал пограничник. – Вы уж не обижайтесь, но вино у нас одни бабы пьют. А кипятить его и они не додумались. Я лучше своего…
Он глотнул из фляжки.
– Да ты садись, – сказал Теодор.
Квентин уселся перед костром, скрестив ноги. Некоторое время все молчали.
– Я пришел сказать, – наконец, начал Квентин, – что дальше мы не пойдем. Проводили вас, и ладно, а в столице нам делать нечего.
– Жаль… – вздохнул Энтони. – Отпраздновали бы победу.
– Мы уж у себя отпразднуем. И так невесть сколько болтаемся без дела.
Мойзель замолчал, но не уходил, сидел, время от времени прикладываясь к фляжке.
– Солдаты-то справляются на границе? – поинтересовался Энтони, чтобы как-то поддержать разговор.
– Нет, – мотнул головой Мойзель. – Мы уж сами себя бережем. Граница – она и есть граница. Ну, а контрабанда там, или если скот из Трогармарка гонят – мы не препятствуем. Что нам, больше всех надо?
Как ни старался пограничник говорить безразлично, но голос его дрогнул от обиды.
– Не обижайся, Квентин, – примирительно сказал Энтони. – Ни мы, ни новый король в этом не виноваты. А с теми, кто виноват, мы рассчитались. Лучше скажи, если будут снова стражу собирать, вы с братьями пойдете служить?
– Даже и не знаю, – коснулся затылка извечным жестом Квентин. – Подумать надо…
– Раньше ведь служили?
– Раньше все по-другому было. Мы четверо служили, отец с младшими братьями коней гонял. А сейчас не так. Бати нет, старшой наш уехал в окружной город, торговлю там открыт. Он давно этого хотел, обратно не вернется. Теперь старший в семье – я, так что я не пойду. Дел много, коней на табунщиков не бросишь. Ну, а парни… Габриэль, наверное, пойдет, чего ему? Дома его никто особо не ждет, да и службу он любит… А о Лориане особый разговор…
– Почему никто не ждет? – удивленно поднял голову Гален, вглядываясь в Мойзеля. – Вы же сами смеялись, что, мол, отгулял, женили его…
– Потому что не ждет! – жестко ответил бывший сотник и замолчал.
– Квентин, – тихо спросил Энтони, – это на том пожаре? Пограничник кивнул.
– А твои? Ты прости, но я… – Бейсингем замолчал. Трудно задавать такие вопросы, но ему хотелось знать, уцелел ли кто-нибудь из тех четверых детишек, которыми сотник так гордился.
– Мои спаслись. Да мы, можно сказать, вовсе легко отделались. Батя у нас погиб… Они с братьями табун из огня выводили, у него лошадь споткнулась, и кони его затоптали… Да у Габи жена с сынишкой… А мои все целы. Девчонка старшая умерла, но это уже потом было…
Квентин не говорил, а ронял фразы, словно нехотя, через силу.
– Разве степной пожар так страшен? – спросил Гален. – Трава ведь большого жара не дает, это же не дерево… Разве что идет быстро…
– Смотря какая трава. У нас бывает, что взрослому мужику по грудь вымахивает. Ну, а на пастбищах так и есть, там огонь не опасный, другое плохо: кони со страху бесятся. Бегут, куда придется, не разбирая дороги, друг друга топчут. А если два табуна столкнутся, – страшное дело. Я как-то раз попал в грозу между двумя табунами – до сих пор не знаю, как жив остался. А так прорваться можно. Батя наш как увидел, что и спереди, и сзади горит, погнал коней прямо на огонь. Ничего, прошли, передние только ноги пообжигали, кое-кого пришлось прикончить, но табун цел остался…
Он снова глотнул агары, помолчал. Энтони и Теодор тоже притихли.
– Только ведь поселки-то у нас не в степи, – продолжал пограничник. – Одно только название, что степные. Они ближе к горам, там и прохладнее, и речек больше, мы возле речек селимся. Лес не лес, а вроде того – кусты, деревья, трава высокая… Там если загорится, то жар большой вымахнет, одно спасение – на коней да к горам, за дорогу, или в степь. А в этот раз отовсюду огонь шел: с гор, со степи – кругом, да еще ночью. Мужики с табунами, что были на пастбищах, те прорывались, а бабы с детишками… – он замолчал и махнул рукой.
– Но ведь твои-то спаслись? – спросил Теодор. – Значит, можно было?
– В речке отсиделись. Речка у нас мелкая, но есть места и поглубже. И не очень узкая – это главное. Когда все началось, то первыми лошади беситься стали, те, которые в поселке были. Их по-летнему времени во дворах держали. Они как огонь почуяли, так взбесились и ускакали – пока в домах проснулись, пока сообразили, как да что… Да и разве может баба испуганную лошадь удержать, тем более за недоуздок? А у нас была старая вьючная кобыла – я уж прибить ее думал – так она ограду не смогла перескочить. Моя жена и сообразила: голову ей обмотала холстиной и загнала в речку, на глубину – самой по плечи, кобыле по холку – а детишек сверху посадила. Жена ее за уздечку держит да детей сверху водой поливает. Если б не кобыла… Разве можно одной бабе четверых детишек на себе продержать столько времени? Так и спаслись все: мои и соседка со своими двумя… Дочка, правда, простыла…