Стеклодувы

Когда я попыталась снять пропитанные кровью бинты, то увидела, что они пристали к открытой ране, и у меня не хватило духу их отдирать, так что я наложила новую повязку поверх старой. На мой непросвещенный взгляд рана стала выглядеть лучше, по крайней мере, чище. Я попыталась напоить несчастного, но он беспокоился, метался и выбил чашку у меня из рук.

Нужно привести священника, подумала я, как мне помнится. Им нужен священник.

Эдме и Эмиль были все еще наверху, а остальные по-прежнему сидели взаперти в задних комнатах. Все перевернулось, было не так, как обычно. Я даже не знала, который теперь час. Вышла на улицу, чтобы поискать священника. Первый, которого я увидела, слишком спешил; он перекрестил воздух над моей головой, извинился и поспешил на собрание вандейских начальников.

Второй, когда я ему сказала, что там умирают люди, ответил:

- Здесь тысячи умирающих, все они просят, хотят исповедаться и получить отпущение грехов. Вашим придется ждать своей очереди. Где вы живете?

Я дала ему адрес, и он тоже пошел по своим делам.

Из любопытства - никто не обращал на меня ни малейшего внимания - я решила пойти и посмотреть, что делается в муниципалитете. Меня нисколько не удивило, что его постигла та же участь, что и наши дома: вандейцы выкидывали из здания мебель и прочие предметы не для того, чтобы ими воспользоваться, увезти с собой в качестве трофеев, а просто так, ради самого разрушения. Под окнами горел костер, и туда бросали столы, стулья, ковры и все прочее.

Толпа, собравшаяся на площади, не имела ничего общего с тем, что я видела в Париже в восемьдесят девятом году и позже. Это были крестьяне, босые, поскольку свои сабо, связанные шнурками, они повесили на шею или на плечо; женщины, которые висли либо на них, либо на солдатах с белыми кокардами; дамы-аристократки в локонах и огромных шляпах, щеголявшие в военных мундирах. Все это напоминало маскарад старых времен или сцену из оперы. Если бы я не знала, что происходит на самом деле, я бы сказала, что они все нарядились и явились на бал, а не прошли с боями от побережья до Луары, а потом в Нормандию и обратно.

Внезапно на площади показались два вандейских военачальника, и толпа расступилась, давая им дорогу. Они были неподражаемы - ну точно старинные гравюры: на шляпах развевались пышные плюмажи в стиле Генриха IV, на поясах - широченные белые шарфы. Рейтузы у них были телесного цвета, сапоги на высоченных каблуках напоминали котурны, а шпаги были изогнуты наподобие ятаганов.

Неудивительно, что крестьяне, увидев их, почтительно кланялись и осеняли себя крестным знамением.

- Это принц Таллемон, - сказала женщина, стоявшая рядом со мной. - Это он нас завлек в поход на Париж.

Я пошла дальше в поисках священника, который мог бы прийти к умирающим, но все вокруг были заняты тем, что нагружали лошадей и телеги добычей, найденной в домах и лавках, и все, кого я спрашивала, отмахивались от меня, повторяя то же самое, что сказал второй священник, а именно: что умирающих слишком много, и на всех времени не хватает, к тому же на следующий день город будет оставлен.

В этом, наконец, было что-то обнадеживающее, пусть даже у нас на руках оставались умирающие люди. Я вернулась домой без священника, и мы ждали до вечера, но так никто и не пришел, даже наши постояльцы-крестьяне. Они, должно быть, нашли в другом месте больше пищи и более подходящее жилье, чем у нас.

Войдя перед самым вечером в библиотеку, я увидела, что больной дизентерией, который просил привести священника, тоже умер. Я нашла какое-то покрывало, чтобы закрыть оба тела, и затворила дверь. Человек без ноги больше не бредил. Он устремил на меня взгляд своих запавших глаз и попросил воды. Я дала ему напиться и спросила, как его рана. Он ответил, что она больше не болит, но что у него боли в животе. Он метался, перекатываясь с боку на бок, то и дело вскрикивая от новой боли, и я поняла, что у него тоже началась дизентерия. Я ничего не могла для него сделать. Постояв над ним с минуту, я оставила возле дивана, на котором он лежал, чашку с водой, закрыла дверь и пошла наверх.

Вскоре опустились сумерки и наступила долгая ночь. Ничего не происходило, никто не приходил. На следующее утро сигнальные горны заиграли тревогу, звуки разнеслись по всем кварталам, и, так же, как и накануне, когда зазвонили колокола, мы бросились к окнам и распахнули их настежь.

- Это сигнал сбора, - закричал Эмиль. - Они уходят... Оставляют город.

Вандейцы выбегали из дома напротив, некоторые даже без сапог, сжимая в руках ружья. Вдали слышались звуки артиллерии.

- Это наша армия, - сказала Эдме. - Подходит, наконец, Вестермен вместе со своими республиканцами.

Эмиль хотел тут же бежать на улицу, и нам пришлось его удерживать.

- Они еще не пришли сюда, Эмиль, - говорили мы ему. - В городе еще могут быть тяжелые бои. И мы не знаем, в какой стороне будет сражение.

- По крайней мере, я могу способствовать тому, чтобы сражение было здесь, у нас, - сказала Эдме, потянувшись за мушкетом и тщательно прицеливаясь. На сей раз целиться было легче, поскольку она избрала своей жертвой вандейца, который стоял посреди улицы, не зная, в какую сторону бежать. Он сразу же упал. Ноги у него задергались, и через минуту он перестал шевелиться.

- Попала, - проговорила Эдме неуверенным голосом. - Я его убила.

Мы все трое смотрели на неподвижное тело на улице.

- Вот еще один, - воскликнул Эмиль. - Стреляй вот в этого, который вышел из двери.

Эдме стояла неподвижно. Она просто смотрела из окна.

Вандейцы высыпали из домов, повинуясь призыву горна. Никто не обратил внимания на человека, которого застрелила Эдме. Они беспорядочно кричали, не зная, в какую сторону бежать и спрашивая об этом друг друга. Я слышала, как один из них говорил: "Синие напали на город, синие, наверное, захватили мост". И все они в панике, беспорядочной толпой побежали по улице в ту сторону, откуда раздавались звуки горна, а из домов тем временем стали выбегать и женщины, они метались в разные стороны, словно испуганные гуси. И тут одна из них увидела человека, которого убила Эдме. Она подбежала к нему, и перевернула его на спину.

- Это Жан-Буи, - закричала она. - Он умер. Его убили. Кто-то его застрелил.

Женщина начала кричать, раскачиваясь взад и вперед, а ребенок стоял возле нее и смотрел, засунув палец в рот. Кто-то из крестьян подошел и увел ее прочь, а она упиралась и все оборачивалась назад, стараясь посмотреть на убитого через плечо.

- Пойду в ту комнату и все им расскажу, - возбужденно говорил Эмиль. Всем расскажу, как тетя Эдме застрелила разбойника.

Он побежал в задние комнаты, во весь голос выкрикивая свою новость. Эдме прислонила мушкет к окну.

- Я не знаю, почему мне попался именно этот человек, - сказала она голосом, который все еще плохо ей повиновался. - Он же ничего мне не сделал. Вот если бы это был тот, с кнутом...

- Всегда так выходит, - сказала я. - Всегда страдает не тот, кто виноват. Поэтому все так бессмысленно и получается.

Я отвернулась от окна и пошла вниз, в гостиную. Человек без ноги скатился с дивана на пол. Он все еще дышал, все еще был жив.

Наверху царила суматоха. Эмиль успел отпереть дверь и сообщил всем, что разбойники уходят, и что Эдме убила одного из них, вон того, что лежит на улице. Младшие дети желали посмотреть. Собака тоже скатилась вниз по лестнице, истошно лая и требуя, чтобы ее вывели погулять.

- Нет, - заявила я. - Все пойдут назад. Пока еще ничего не кончилось. На улицах все еще сражаются.

Я видела бледное испуганное лицо вдовы, которая смотрела с верхней площадки лестницы на раненного человека.

Собаку я заперла в кухне - объедки, раскиданные по полу, успокоят ее на некоторое время. Я слышала, как Эдме уговаривает остальных вернуться в задние комнаты и ждать, пока все не успокоится.

Весь остаток дня и всю ночь напролет в городе продолжали сражаться, а на следующее утро около семи часов мы услышали мушкетные выстрелы на улице возле нашего дома и стук копыт кавалерии.