Вечное дерево

О нас не беспокойся. У нас все нормально. Бригадиром вместо тебя временно назначили полковника. Он хотел отколоть номер, но у него ничего не вышло. Хотел отдельный наряд взять. Представляешь, додумался?!

И вообще, с фокусами. Позавчера с Клепко деталями поменялся. Тот, жлоб, реостатные рамы всучил и доволен.

Ну, ничего. Мы ему устроили. Сеня отчитал его по первое число. А мы тоже свое сделали: всему цеху рассказали.

Пусть не пользуется неопытностью человека. Я даже в комитете сказала. А что? Пусть знают. Хватит пепеловским нормы выжиливать.

Полковник старается что-то придумать, чтобы ошибку исправить. Каждый день насчет рам что-то соображает.

И еще... Без него приходил один человек, тоже офицер в отставке маленький такой, сухонький. Он тоже насчет этих рам пытал. Оказывается, они помочь своему полковнику хотят. Все ж таки крепка эта армейская дружба! Мы вчера об этом весь вечер говорили! Представляешь, человек уже не с ними, он где-то, а они все ж таки о нем думают и помочь стараются.

А теперь расскажу про наши отношения с Сержем.

Ты знаешь, что он мне нравится. И он, наверное, чувствует это. И вот что получилось. После бюро выходим мы из комитета, а он сразу берет меня под руку. Я говорю: "С какой стати?" А он: "А что тут такого?" А я:

"Может, для кого-то и ничего, а мне не все равно, кто меня за руку держит". Он смутился. Даже хохолок задрожал. И теперь только здоровается, и то при людях только. А вчера в театр пригласил. Смешно вышло: вызвал в комитет, и мнется, и не решается, и за телефон берется, хотя вижу, что ему звонить совсем не обязательно. Представляешь, Серж и вдруг такой!

А знаешь, Ганка, мне даже приятно, что он робеет.

Как ты посоветуешь, так и держаться строго или помягче быть? Я думаю, помягче, ведь он мне все ж таки нравится. Хотя мягкосердечных девушек мужчины не любят.

Напиши, как быть?

Еще я шью себе юбку из того цветного сатинчика, что мне на день рождения подарили. Шить хожу к Машеньке Степановской, помнишь, рассказывала, я с ней на катке познакомилась. Она сейчас в институт готовится.

Нелька и Нюся по-прежнему влюблены в Сеню. И не могут разобраться, кому он симпатизирует. А сам он тупой. У него на уме работа, институт да баян. По-моему, баян ему вместо жены. Честное слово, зло берет.

Ох, Ганка, как мне сейчас охота пошептаться с тобой.

Поправляйся скорее, приезжай. -Мы все ждем тебя очень, очень.

От всех привет. От Полины Матвеевны-особый. Напиши нам о себе, о здоровье, о погоде, о море, обо всем, обо всем.

Целую

Галка".

"Здравствуй, дорогая Гануся!

Тысяча тебе приветов от сердца, от глаз, от всех нас.

Поправляйся, купайся, загорай и нас не забывай. А мы тебя не забыли и не забудем, а вернешься, так опять вместе будем. И опять наша дружная бригада будет работать хорошо, не для парада. И скажет наш Кузьма Ильич: "Вот чего Цыбулько с девчатами сумела достичь..."

На этом складно писать кончаем. И так целый час просидели. Очень хотели тебя удивить и посмешить...

Гануся, это уже пишу я, Нелька. Нюся поехала в магазин, за туфлями, у Московских ворот выбросили "скороходовскую" обувь, приличную и дешевую. Мы теперь ходим на танцы - в парк и в Дом культуры, - конечно, хочется быть понарядней. У меня пока что с туфлями не получается, потому что с этой получки я послала маме, а в следующую, может быть, куплю.

Теперь напишу тебе про нашу бригаду. Вместо тебя поставили полковника. Он старательный, и с ним начальство считается. А сам он еще не очень понимает и делает грубые ошибки в работе. Но мы его уважаем и помогаем ему. На днях пришли пораньше и из его наряда сделали по восемь рам. (Сенечка тринадцать сделал.) Потихоньку сдали, а он все равно узнал и реакцию дал. Только мы на нее не отреагировали. Снова приходим до работы и помогаем ему.

Теперь напишу про Сенечку. Он с полковником все спорит, а без него отзывается о нем положительно. Это потому, что наш Сенечка добрый. Он недавно для нас целый вечер играл, и две новые, песни разучил: про геологов и "Бухенвальдский набат". Он купил две белые рубашки и носит их по вечерам. Они так ему идут, просто прелесть. Еще ему очень усы идут. Он как-то не побрился, и мы заметили это. Начали просить, чтоб не сбривал, так разве он послушается? Он вообще к нам не прислушивается, считает еще не вполне взрослыми. Вот ты напиши и внуши ему, что это вовсе не так. Если мы к нему хорошо, так это вовсе не означает...

Верно, верно, Гануся. Согласная. Подписываюсь. Это я, Нюся. Я уже вернулась, купила туфли белые, с затупленными носами. Так сидят, просто мечта! Даже носить жаль, особенно на танцы. Там подметки горят, как стружка. Я думаю-похожу в старых. Во всяком случае, у меня такие ноги, что на них любая обувь сойдет. Не подумай, что хвастаюсь. Так Сеня сказал. Он в последнее время мне одни комплименты говорит. Нелька сердится на это. А я при чем? Галка говорит, будто он это делает для отвода глаз. А что ему отводить? Уж не такая я, чтобы глаза отводить. Между прочим, эти рубашки я ему посоветовала купить. Только ты не выдавай меня.

Еще скажу о бригадире. Он очень переживает. И мы за него переживаем. Как ты думаешь, можно к нему на дом явиться, хотя бы пол .помыть? Он ведь один сейчас.

Мы втроем придем и помоем.

И еще, Гануся. Галка наша в Сержа по уши. Из комитета не вылезает, хотя и делает вид, что она не думает о Серже. Напиши ей, чтоб меньше торчала в комитете.

Нехорошо это, не гордо.

И, пожалуйста, пиши нам. Мы очень по тебе скучаем.

Обнимаю тебя и целую.

Нюся.

Нюська не дает прочитать, что она там нацарапала, и потому я подписываюсь только под своим написанным.

Целую, Гануся, жду тебя не дождуся. Нелька".

"Ганна!

Разреши не писать обычных слов, которыми начинают письма. Ты и так знаешь, что я отношусь к тебе как к другу и желаю быстрее поправиться, пережить наше общее горе и вернуться в бригаду.

Сейчас у меня есть срочные, деловые вопросы. Я не решался писать тебе о них. Но очень надо. Ты извини и пойми. Договорились?

Дело вот какое. Наш друг Леша одно время занимался реостатными рамами, что-то придумывал, изобретал.

Он мне и говорил, да я позабыл, потому что это было во время экзаменов и мне тогда не до "ранки" было. Что-то насчет особого крепления, особых зажимов. Ну, убей - не помню. Может быть, вспомнишь? Очень надо.

Тут такое дело. Наш полковник влип с этими рамами: махнул с Клепко. Теперь мучается, и помощи не принимает, и сам пока что ничего придумать не может, и норму недодает. Ему на помощь даже его товарищи, отставники, подключились. Откуда они узнали-ума не приложу. Но что они могут? Только мы сумеем помочь.

Правда, наш с норовом. Но это я беру на себя.

И еще одно. Приходил тут усатый такой, тоже отставной, новенький, в парткабинете работает. Может, знаешь?

Полковником интересовался. Все выспрашивал, со всеми беседовал. Я так понял: неспроста это. Правда, наш Кузьма говорит-муть, но я-то вижу.

А в общем, у нас порядок. Все на высоте. У меня лично тоже на уровне. А если девчонки тебе что-нибудь насчет меня пишут-не верь. Они все меня разыграть пытаются, но это у них не выйдет. Я не мальчишка, кое-что в жизни понимаю.

Да, Ганна, чуть не забыл: наш полковник расценками заинтересовался. Пока принюхивается. Но я верю: он может. С ним считаются, и мужик он въедливый.

Ну, отдыхай там. Нас не забывай. Мы тебя все помним и ждем, как родную.

Сердечный привет,

Семен."

Ганна отложила письма в сторонку, закрыла глаза и тотчас представила себе завод, цех, свою бригаду: Галку в цветастой косынке, Нельку и Нюсю, всегда смеющихся, Сеню со сведенными на переносье бровями. И так тосклич во стало, так захотелось повидать их всех, поговорить, поработать рядом с ними. Впервые за время разлуки она ощутила тоску по заводу, по товарищам, по работе. Всю неделю, что она здесь, у моря, Ганна старалась ни о чем не думать, больше ходить, больше бывать на берегу, дышать свежим воздухом. Так и советовали врачи. Еще они велели находиться среди людей. Но ей не хотелось шума, голоса ее раздражали, смех выводил из себя. Тут, на берегу, ей было спокойно.