Вечное дерево

Но, сомневаясь, негодуя и внутренне протестуя, Журка слушался мать. С того вечера, когда он случайно подслушал ссору матери с отцом, чувство жалости к ней не покидало его. Это чувство все время поддерживалось в пем, потому что отношения между отцом и матерью не улучшались. Мать так изменилась, так подурнела, что ее невозможно было не жалеть. Журке хотелось защитить ее от невзгод и неприятностей. Но случая все не было. Правда, на днях к ним приходила тетя Инна и чемто очень расстроила мать, дав ей какую-то газетку. Он не понял, в чем дело, застав лишь конец разговора, и проводил тетю Инну злыми глазами.

Оставалось одно: жалея мать, усердно выполнять ее просьбы, заниматься с утра до вечера и, борясь с отвращением, "толкать" экзамены.

С отцом у Журки разговоров больше не было. Отец все это время был очень занят и необычно молчалив.

Лишь однажды перед уходом из дому, столкнувшись с Журкой в ванной, он похлопал его по спине, дав таким образом понять, что не помнит обиды за тот глупый разговор. Это обрадовало Журку, и он успокоился. Отец занимался своим делом, Журка - своим,

Усатый Куницын Ъ эти дни переживал свою трагедию. Недавно его вызвал к себе Песляк и сказал, что он хочет рекомендовать его в состав партийного комитета. (Отчетно-выборное собрание намечалось на осень, но уже сейчас готовились кандидатуры будущих членов парткома.) Куницын не собирался оставаться на должности заведующего партийным кабинетом и потому паотрез отказался от предложения. Произошла стычка с Песляком. Теперь нужно было или виниться, или уходить с работы. Уходить сейчас, сразу, нельзя было, потому что это роняло бы его в глазах товарищей. А виниться невозможно. Это означало бы согласие войти в партком, то есть быть избранным. Но тогда ни о каком уходе и думать нечего... Куницын не находил себе места...

Копна ходил по аптекам и поликлиникам. У него снова расшалилась печень, а госпитализироваться ему не хотелось, и он пробовал лечиться самостоятельно.

Самофал все больше и чаще выпивал, все сильнее замыкался в себе.

Стрелков по уши влез в свою работу. Он почти не появлялся на улице, не встречался с товарищами. Теперь, когда сверла перестали ломаться, нужно было овладеть своей работой так, чтобы делать все, что делают другие, нужно было войти в ритм цеха, завода, окончательно переломить свои старые военные привычки, но главноеу него все еще были расстроены отношения в семье,

Степан Степанович не успел разогреть обед-раздался телефонный звонок.

Звонил Сидор Митрофанович. Степан Степанович не сразу вспомнил его, а вспомнив, удивился звонку.

- Ты вот что, - говорил Сидор Митрофанович. - Если думаешь сына пристраивать, так не тяни с документами.

- Какого сына? - не понял Степан Степанович.

- Твоего, конечно. Не моего же. У меня дочери. - В трубке помолчали,-Твоя боевая подруга мне всю шею с ним перепилила.-В трубке засмеялись.-Давай. Помогу по старой дружбе.

- Есть, - ответил Степан Степанович.

Он еще не осознал, что его так взволновало, только почувствовал: что-то обидное, неожиданное, злое захлестнуло его.

- Витька!-позвал Степан Степанович.

Сын не отозвался.

- Журка!-повторил Степан Степанович, отставляя обед в сторону.

Показался Журка и остановился в дверях.

- Ты что, в Текстильный хочешь? - негромно спросил Степан Степанович.

- Не знаю.

- Так хочешь или нет?

- Мама хочет.

- А ты? Что ты? Тебе жить...

В этот миг щелкнул замок, и появилась Нина Владимировна. Заметив испуганный взгляд сына, она почувствовала недоброе.

- Что случилось?

Кажется, впервые в жизни Степан Степанович ощутил неприязнь к жене и машинально закинул руки за спину.

- Ты звонила Сидору Митрофановичу?

- А что тут плохого?

- От моего имени? Без моего согласия?

- Какое согласие?!-тотчас возмутилась Нина Владимировна, понимая, что поймана на нехорошем деле.

Степан Степанович стиснул зубы, помедлил.

- Он не хочет в Текстильный. Он живой, взрослый человек, а ты распоряжаешься им как игрушкой.

- Не вмешивайся!-закричала Нина Владимировна.

- Он никуда еще не хочет. Он не знает, куда идти, - продолжал Степан Степанович, не обращая внимания на ее крик. - Так лучше никуда. Еще есть время...

- Не вмешивайся!-еще громче крикнула Нина Владимировна и затрясла головой так, что заколки посыпались на пол, как иголки с засохшей сосны.-Ты мне испортил всю жизнь и ему хочешь!

Крик обжег Степана Степановича, как пуля. Он медленно пошел к жене.

- Не надо!-хрипло и ломко крикнул Журка и встал перед отцом, точно с потолка свалился.

Степан Степанович хотел отстранить сына, но взглянул в глаза его и остановился. Журка смотрел на него и пугливо, и решительно, и храбро-взглядомсолдата, переборовшего страх.

- Так, так. Против отца, значит? - сказал Степан Степанович и дернул дверь так, что сорвал замок.

Нина Владимировна решила: нужно спасать сына.- Спасать от отца, от его влияния, от его вмешательства.

Она забыла обо всем на свете: о нсдошитых платьях, о доме, о дочери - и помнила лишь о Журке, о его судьбе.

На следующий день Журка сдал последний экзамен, и тотчас они вместе с матерью, тайно от отца, достав через знакомого генерала билеты, уехали на Юг, в Крым, к бабушке Елене.

* * *

Июнь стоял на редкость теплый, солнечный. За весь месяц выпало два-три коротких дождя. Земля радостно цвела. В скверах и парках виднелись свежие копешки сена. Слышалось позванивание кос да мягкое погромыхивание телег. В городе пахло деревней.

Листва на деревьях зеленела по-весеннему, свежо и приятно. С тополей под слабыми порывами ветра облетал пух. Канавы и тропинки были покрыты этим пухом.

Он лежал и на дорогах, то и дело взвиваясь от проносившихся машин.

На клумбах распустились цветы, и над ними неустанно кружились пчелы. Бабочки залетали в распахнутые окна, садились на занавески.

Дворы опустели. Детишки уехали в лагеря. Многие семьи перекочевали на дачи. Тот, кто не мог или не успел уехать за город, с утра отправлялся в парк, на ходу скидывал легкую одежду и бросался в сочную траву. От прудов разносился плеск и визг ребятишек. Скрипели уключины лодок, вызывая гнев рыбаков.

Старики выбирались во дворы и скверики, читали, судачили, приглядывали за внуками, грелись на солнышке.

У большой клумбы, во дворе дома сто восемьдесят шесть, сидели Копна, Шамин и еще несколько отставников. Копна не уехал из города по болезни. Шамин по обязанности, так как некому было заменить его на партийной работе.

Разговор шел о международных делах, о Берлине.

-Курс на обострение,-сказал Копна и похлопал ладонью по газете, всегда бывшей у него под руками.

- Зря мы их в него пустили,-сказал Шамин.

- Нельзя было иначе,-произнес Копна таким тоном, будто от него все зависело: пускать в Берлин союзников или не пускать.-Мы-не они, выполняем обязательства.

Шамин махнул неодобрительно.

- Вот теперь и расхлебывайся. Они ж добровольно не уйдут.

Разговор прервал тихо подошедший Куницын.

- Здравия желаю, - пробасил он, подсаживаясь с краю, рядом с Копной.

Копна покосился на него, спросил:

- Здоров ли?

- Легендарно, - прогудел Куницын, словно пожаловался.

Товарищи переглянулись. Всем бросилась в глаза перемена в Куницыне.

- Такая штука,-проговорил Копна после паузы.- Мы о Берлине.

- Ну и что же? - безразличным тоном спросил Куницын.

Копна ответить не успел: мимо них прошел Стрелков.

Его окликнули.

- Иди к нам.

. Он секунду колебался, потом подошел, но не сел, посмотрел на товарищей настороженно.

- Как служба? - поинтересовался Копна.

- Притираюсь.

- Не раскаиваешься, что пошел к станку? - спросил Шамин.

- И не думаю... Вот со временем туго... Извините...