Рассвет

– Иногда, – сказал ей Поль, – мне так сильно хочется гамбургер, что я даже вижу их во сне. Знаешь, такие с сыром, беконом, пикулями и…

– С чем эти твои сандвичи? – спросила его она.

– Эрзац-мясо. В основном соя, так мне кажется. И куат.

Куатасайаша, овощ оанкали, на вкус напоминающий сыр.

– Мне тоже нравится куат, – сказала она.

– Тогда давай, налегай, что смотреть попусту. Ведь ты не для того пришла, чтобы сидеть и глазеть, как я обедаю?

Она улыбнулась и взяла у него один из принесенных сандвичей. Она не была голодна, но в общей трапезе было что-то сближающее и вселяющее уверенность в надежность Поля. Вместе с сандвичем она съела немного картошки.

– Это кассава, – объяснил он ей. – Очень похожа на настоящую картошку. Прежде, пока я не оказался здесь, я никогда о кассаве ничего не слышал. Это какой-то земной тропический овощ, который оанкали решили выращивать у себя на корабле.

– Я знаю. Они делают это для того чтобы научить тех из нас, кто решит вернуться на Землю, ухаживать за кассавой и готовить из него разные блюда. Из кассавы можно делать муку и печь лепешки.

Поль посмотрел на нее, подняв одну бровь.

– В чем дело? – поинтересовалась она.

Взгляд Поля соскользнул с нее и устремился куда-то в пустоту.

– Ты когда-нибудь пыталась представить это себе? – мягко спросил ее он. – Я хочу сказать… Каменный Век? Выкапывать из земли палками съедобные коренья, а может быть есть жуков и крыс. Крысы, я слышал, выжили. Коровы, овцы и лошади – те вымерли. Собак тоже не стало. А вот крыс сколько угодно.

– Я знаю.

– Ты говорила, что у тебя был сын?

– Да, у меня был сын. Но он погиб.

– Ясно. Могу поспорить, что рожала ты его в больнице и вокруг тебя было полно врачей и медсестер, которые из кожи вон лезли, чтобы помочь тебе, и наверняка кололи обезболивающее, стоило тебе хотя бы раз закричать. А теперь рожать придется посреди джунглей, где вокруг не будет ничего кроме крыс, жуков и твоих соплеменников, которым будет конечно до слез тебя жалко, но которые ни черта не смогут сделать для того, чтобы помочь тебе.

– Я рожала сама безо всякого хирургического вмешательства, – отозвалась она. – Нельзя сказать, что все прошло весело и приятно, но по крайней мере далось мне это довольно легко.

– Что ты хочешь сказать? Тебе не вкалывали болеутоляющего?

– Мне ничего не кололи. И в больнице я не была. Мой муж позвонил в родовый центр – там была специальная служба для беременных женщин, которые не хотели, чтобы с ними обращались как с тяжелобольными.

Криво улыбаясь, Поль покачал головой.

– Скольких, интересно, женщин они отбракуют прежде, чем найдут хотя бы десяток таких, как ты. Думаю, что наверняка несколько сотен, а то и тысячу. Ты многое уже успела испытать. Сдается мне, что в тебе они нашли идеальную кандидатку на то, на что я сам никогда не соглашусь. Я даже думать об этом не хочу.

Его слова задели ее глубже, чем она того хотела. После всех этих допросов и исследований, через которые ей пришлось пройти за два с половиной года непрерывного «рок-н-ролла» осмотров и наблюдений, которые проводили на ней оанкали, с некоторых сторон они наверное узнали ее гораздо лучше, чем знала себя она сама. Они могли предсказать ее реакцию практически в любой возможной ситуации. Они отлично представляли себе, как управлять ею и руководить ее поступками, заставляя сделать то, что они хотели добиться от нее. И конечно же они знали и то, что она обладала некоторым практическим опытом, и ценили это в ней. Вероятно этот ее опыт был важен для них. Если бы ее роды были не такими безоблачными – если бы она отправилась в больницу и тем более перенесла бы кесарево сечение – возможно оанкали никогда не остановили бы на ней свой выбор.

– Чего это ты так рвешься обратно? – поинтересовался у нее Титус. – Неужели тебя прельщает перспектива провести всю жизнь в роли пещерной женщины?

– Нет, мне это не особенно нравится.

Его глаза расширились от удивления.

– Тогда что ты там забыла…

– Я не смогла забыть того, где я жила, откуда вышла, – ответила она. И улыбнулась. – Даже если я захочу это забыть, то все равно не смогу. И неправда, что мы обязательно вернемся в каменный век. Нам придется трудится, много и тяжело работать, это верно, но благодаря тому, чему научат нас оанкали, и тому, что мы уже знаем сами, у нас будет хороший шанс добиться своего.

– Они не станут учить нас за так! Не думай, что они спасали нас только по доброте душевной! Они изо всего извлекают выгоду. Тебе придется расплатиться за все и здесь, и там, на Земле!

– Они требовали с тебя плату за то, что разрешили тебе жить здесь?

Молчание.

Он откусил кусок от своего сандвича и некоторое время напряженно жевал.

– Плата, – мягко сказал он, – у них всегда бывает одна и та же. Когда они закончат с нами, доведут свои дьявольские эксперименты до конца, среди нас не останется больше людей. С людьми будет покончено навсегда. То, что начали военные со своими ракетами, закончат оанкали.

– Я не верю тебе, у них гуманные цели.

– В самом деле? Тогда почему они так долго не Пробуждали тебя?

– Земля сильно пострадала, им нужно было много поработать, чтобы сделать ее вновь пригодной для обитания. Даже сейчас часть Земли осталась непригодной для жизни, они не сумели очистить ее всю.

Поль взглянул на нее с такой откровенной и нескрываемой жалостью, что она отпрянула от него, вконец разозлившись.

– Неужто ты думаешь, они не знают, какая Земля на самом деле большая? – спросил он.

– Я не стала бы здесь откровенничать с тобой, если бы сомневалась в откровенности оанкали. Я и слушать бы тебя не стала. Они знают, что я чувствую.

– А кроме того они знают, каким образом заставить тебя думать нужным им образом. Не просто думать, а чувствовать себя тем, чем им нужно.

– Но только не в отношении Земли. Здесь я останусь до конца при своем мнении.

– Просто ты слишком долго пролежала во сне – я уже говорил тебе об этом.

Что такое они сделали с ним? – подумала она. Быть может он стал таким от того, что так долго прожил среди них – так долго и в полном одиночестве без людей вокруг? Он жил с осознанием того, что все, кого он знал, мертвы, что все, что он может надеяться найти на Земле, никак и никогда не сравниться с тем, чего он лишился, что составляло его прошлую жизнь? Ведь в самом начале своего пребывания тут он был всего-навсего четырнадцатилетним подростком, характер которого так легко было сломать.

– Если хочешь, – заговорил он, – в общем, они сказали, что если ты захочешь, то можешь… остаться со мной.

– Что, навсегда?

– Ага.

– Нет.

Он медленно положил на стол маленький пирог, которым почему-то решил не делиться с ней, поднялся и двинулся к ней, огибая стол.

– Знаешь, а ведь они только этого от тебя и ждут – что ты скажешь нет, – говорил на ходу он. – Они для того тебя сюда и привезли, чтобы услышать, что ты это скажешь и еще раз убедиться, что именно ты та самая и есть, кто им нужен. Они хотят все перепроверить.

Он остановился над ней, высокий и широкоплечий, нависая чересчур близко и излучая от себя грубую силу. С отвращением она поняла, что боится его.

– Пошли их к черту, – мягко продолжал он. – Сделай все наоборот им назло – хотя бы раз сделай. Они играют с тобой как с марионеткой – покажи им фигу.

Он уже положил руки ей на плечи. Она инстинктивно отпрянула, и его пальцы впились в ее тело так сильно, что она едва не вскрикнула от боли.

Тогда она замерла и подняв лицо, взглянула на него. Когда-то, точно так же, как теперь смотрела на него она, смотрела на нее ее мать. Ни раз и не два позже она ловила себя на том, что точно так же смотрит на своего сына, когда он делал что-то, что делать было нельзя, и она точно знала, что он знает это. Сколько еще в Титусе сохранилось от того четырнадцатилетнего паренька, только-только Пробужденного оанкали, от вида которых он едва не тронулся рассудком и с которыми потом привык жить почти на равных, но на которых затаил на долгие годы неизбывную злобу?