Рассвет

Хотя нет, на эксперименты с животными в привычном, земном, понимании то, что происходило с ней, было не совсем похоже. От нее ждали, что она будет жить и проживет как можно дольше, оставив потомство. Никто не собирался подвергать ее жизнь излишнему риску. Тогда кто же она – подопытное животное, из потомков которого собираются вывести новую породу домашних животных? Или же… животное, почти полностью вымершее, но предназначенное стать частью программы племенного завода? До войны на земле биологи много занимались подобными вещами – используя несколько пар выловленных диких животных исчезающих видов, они добивались от них потомства, чтобы с его помощью восстановить популяцию. Неужели такова будет и ее незавидная роль? Насильное искусственное осеменение? Суррогатная мать? Медицинские препараты, способствующие скорейшему зачатию и манипуляции с ее яичниками помимо ее воли, для целей все тех же – восстановления племени людей? Или имплантация уже оплодотворенных яйцеклеток? Изъятие детей из материнской утробы за некоторый срок до естественного рождения… земные биологи практиковали все это с отловленными в джунглях или лесах животными: и то, и другое, и третье – во имя высших интересов гуманизма, конечно же.

И все это было одной из причин, из-за которой она так стремилась найти хотя бы одно человеческое существо и переговорить с ним. Только человек мог открыть ей глаза на правду, утешить или разочаровать окончательно – или хотя бы понять причину ее страхов. Но рядом было только Никани. И все свое время она уделяла ему – учила тому, что знала, и сама училась у него – тому, чему могла. Никани всегда было готово к делу – оно немедленно приступало к тому или иному занятию, стоило ей только предложить. Оно тоже спало, но гораздо меньше чем она, и все время, пока она бодрствовала, было готово либо учиться чему-то у нее, либо к ответам на ее вопросы. Обучение касалось не только языка, но и культуры, биологии, истории, как общечеловеческой, так и ее частной жизни… О чем бы она ни заговорила, оно все впитывало с жадностью.

Иногда общество Никани начинало напоминать ей дни, проведенные вместе с Шарадом. Но в отличие от Шарада, Никани было гораздо более требовательным – своей целеустремленностью оно гораздо больше напоминало взрослого человека. Она вполне допускала и то, что Шарада поместили к ней преднамеренно, с дальним прицелом, для того чтобы оанкали могли увидеть, каким образом земные женщины ведут себя с маленькими представителями своего рода-племени, причем не своей, а несродственной расы. Ведь с Шарадом все было точно так же – точно так же она жила вместе с ним в одной комнате и так же учила его разным разностям.

В точности как у Шарада, память Никани казалась безграничной, эйдетической. Лилит допускала, что маленькое оолой, демонстрирующее ей чудеса памяти, могло хранить в своей голове все, что видело или слышало хотя бы раз в жизни, пускай даже бессознательно, не понимая в тот момент происходящего. При отличной памяти, оолой также было невероятно сообразительно и быстро к восприятию. Часто в общении с ним она начинала испытывать стыд за замедленность своих рассуждений и отрывочную, частичную память.

С давних пор она усвоила, что понимает и запоминает лучше, если тут же записывает услышанное на бумагу. Что же касается оанкали, то ни разу, за все время своего общения с ними, она не видела, чтобы кто-то из них что-то записывал или читал.

– Каким образом вы храните информацию? – спросила однажды она Никани. – Ведь не можете же вы держать все только в голове?

К тому времени они уже несколько часов разговаривали, она силилась состязаться с ним в памяти и рассудительности, но наконец, устав, расстроилась и разозлилась.

– Вы вообще-то пишите что-нибудь или читаете?

– Ты никогда не объясняла мне значения этих слов, – ответило оно. – Объясни мне, что они означают.

– Письмо означает «общение при помощи символических знаков»… – оглянувшись по сторонам, она поискала что-нибудь, на чем можно было бы написать несколько букв, но они по-прежнему находились в ее пустынной комнате-спальне, в которой не было ничего, на чем бы можно было оставить отметину, которая сохранялась бы долее чем на несколько секунд – при условии, что ей удастся отыскать в комнате хоть что-нибудь, чем эту отметину можно было бы оставить.

– Давай выйдем на улицу, – решительно сказала она, поднимаясь. – Я покажу тебе, что означает «писать».

Оолой открыло стену, и они вышли наружу. Снаружи, опустившись на корточки под псевдодревом, служащим им жилищем, она принялась выводить на песчаной почве, или вернее, на том, что казалось ею, буквы родного алфавита. Она написала свое имя, потом – несколько наиболее близких написаний имени Никани. Нъйканьи звучало не совсем правильно – также как и Некани. Ближе всего было Никаньи. Задумавшись, она терпеливо повторила про себя имя оолой, как то произносило его само, и написала: «Никани». Вот теперь имя ее спутника произносилось правильно, а кроме того, ей нравилось это написание.

– Я написала твое имя нашими буквами, вот посмотри, – сказала она. – Таким будет его написание. Зная письмо, я могу, к примеру, записывать где-нибудь те слова, которым ты меня учишь, я потом заучивать их наизусть, до тех пор пока не запомню накрепко. Иначе запоминание дается мне гораздо труднее, и потому я переспрашиваю тебя много раз подряд. Вот что мне нужно – что-то, на чем писать и чем писать, какая-нибудь ручка. Писать лучше всего на тонких листах бумаги, как это обычно делали мы.

Говоря это, она сомневалась, что Никани имеет представление о том, что такое бумага, но оолой не переспросило.

– Если у вас нет бумаги, я могу писать на тонких листах пластика или даже на ткани, но мне все равно понадобится ручка, что-то, что оставляет за собой след в виде тонкой линии. Быть может вы сумеете изготовить для меня чернила – это самое простое. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Зачем тебе все это, ведь ты прекрасно делаешь это пальцем? – спросило ее оолой.

– Но пальцем я не сумею написать столько, сколько нужно. Я хочу, чтобы мои записки сохранялись долго, чтобы я могла прочитать и изучить их, когда посчитаю нужным. Я хочу…

– Нет.

Она умолкла прямо посреди фразы, взглянув на Никани округлившимися глазами.

– Но в этом нет ничего опасного, – стараясь оставаться спокойной, продолжила она. – Наверняка кто-то из ваших людей уже видел наши книги, магнитные записи, диски, фильмы – таким образом мы храним записи по истории, медицине, языку, науке, да о чем угодно. Лично я собираюсь таким образом делать заметки о том, чему ты научил меня сегодня о вашем языке.

– Я знаю о… записях, которые сохраняете вы, люди. Не знаю, как правильно называть это по-английски, но я уже видел их. Нам удалось собрать очень много подобного материала, и мы тщательно изучили его, чтобы лучше понять вас. Что касается меня, то мне суть этих записей осталась неясна, но другие утверждали, что все поняли.

– Могу я взглянуть на эти записи?

– Нет. Тебе и твоим соплеменникам смотреть на эти записи не разрешается.

– Почему?

Оно не ответило.

– Никани?

Молчание.

– Хорошо. Но я могу хотя бы вести собственные записи уроков языка? Это будет мне значительным подспорьем. Обычно мы, люди, делаем заметки во время изучения – это помогает нам лучше запоминать новые знания.

– Нет, ты не должна ничего записывать.

Лилит упрямо нахмурилась.

– Но почему «нет»? Мне это совершенно непонятно. Никаких объяснений. Что за манера вести разговор?

– Мне не разрешено давать тебе ничего подобного. Для тебя – никакого чтения или письма.

– Но почему, черт возьми!

– Таковы правила. Это запрещено. Было принято решение, что ни писать, ни читать вам, людям, не следует.

– Но это не ответ. В чем настоящая причина? Так просто запретить писать и читать – это ни в какие ворота не лезет. В чем причина такого запрета, хочу я знать?

Снова молчание. Щупальца Никани горько поникли. Он сразу же словно уменьшился ростом – стал похожим на покрытого мехом зверя, только что побывавшего под дождем.