Жрица моря

В старом доме было полно медной посуды из Бенареса, чучел лисьих голов и акварелей, бездарно, хотя и весьма правильно с точки зрения технических подробностей изображавших линейные суда, плывущие под всеми парусами; здесь также хватало мечей самого разного толка, укрепленных вдоль лестницы. С первого взгляда было ясно, что за семья обитала здесь — ее члены из поколения в поколение верой и правдой служили своему королю и родной стране, что послужило причиной их полного вымирания — исключение составляла разве что старая дама, которая умудрилась дотянуть до девяноста лишь по той причине, что уже долгое время была не в состоянии достойно послужить родине.

Я увидел также несколько выцветших набросков с изображением видов Ливана и тамошних кедров; старая дама поведала мне, что упавший кедр вырос из кедрового орешка, привезенного оттуда однажды сыном хозяина дома. Мне пришла в голову странная мысль о том, что здесь, на английской земле, взросло семя, созревшее под знойным солнцем Аравии и что нынешний полуживой, мещанский Дикфорд носил в своей земле связь с древним Востоком. Старушка показала мне рисунок дерева, бывшего предком моего кедра: думаю, что оно помнило еще крестоносцев, а может быть, даже Саладина.

Итак, я оставил ее и сельскохозяйственного работника, весьма довольного подвернувшейся работой, распиливать бревно, а сам отправился на машине вверх по начинавшимся за Дикфордом холмам — поскольку можжевельник любил меловой грунт, я был уверен, что его там много. Погода стояла ясная, и проезжая по дороге, тянувшейся вдоль вершин холмистой гряды, я отчетливо разглядел недавно побеленную Третоуэнами ферму у подножья Белл Хед; форт виден не был, скрытый изгибом холма, который, если помните, имел форму банана. Меня это радовало, так как независимо от удаленности я не хотел, чтобы кто-нибудь в Дикфорде или Дикмауте мог рассмотреть морской дворец Морган Ле Фэй. Сам не знаю отчего, но Старбер — эта маленькая жалкая рыбацкая деревушка — подобных мыслей у меня не вызывал.

Неожиданно сбоку от дороги я заметил почтенного джентльмена, занимавшегося починкой сухой кладки стены. Я прибегнул к его помощи, пояснив свои намерения. В ответ он заявил, что можжевельник горит весьма плохо, со множеством искр и с шипением. Я уверил его, что меня это не волнует. Тогда он заметил, что никогда в жизни не слышал о том, чтобы кто-нибудь рубил и возил можжевельник для топки. Меня не огорчило и это. Но он все тряс своей старой, плешивой головой, утверждая, что это решительно невозможно. Так и не ответив на мой вопрос о причинах этого, старик все тряс и тряс головой… И за эту страну стоило отдать жизнь!

Проехав немного вперед, я наткнулся на цыганский табор; я решил переговорить с ними, надеясь, что смогу убедить их похитить можжевельник старика, так как он, очевидно, не собирался добровольно с ним расстаться. Стоит ли говорить, что долго уговаривать их не пришлось. Но тут из шатра выползла какая-то старуха и предложила предсказать мне мою судьбу. Я всегда чувствовал слабость к цыганам (им удалось отделиться от человеческого логова, о чем мечтал и я), так что я согласился. Она вынула колоду карт, таких же старых и оборванных, как и она сама, и предложила взять одну. Поспешно схватив карту, я взглянул на нее и обнаружил, что держу в руках портрет Морган Ле Фэй — она была изображена именно в таком виде, в каком я увидел ее стоящей на высоком носу корабля, направлявшегося в Иштар Бер. Она сидела, как тогда, в большом резном кресле с книгой на коленях; позади нее лежали какие-то странные фрукты — думаю, это были гранаты — а под ногами была Луна. Ого изрядно поразило меня; заметив мою реакцию, старая цыганка предложила мне вытянуть еще одну карту. Это оказался «повешенный» — валет, подвешенный за щиколотки к чему-то, напоминавшему виселицу; над головой у него светился нимб, а выражение лица было спокойным. «Позолотив ручку» старой цыганке серебряной мелочью, я услышал, что в моей жизни есть женщина, задумавшая принести меня в жертву во имя собственных целей.

Лучше расскажи мне то, чего я не знаю, мать! — подумал я про себя.

После я закусил сыром и хлебом, запивая их пивом в пабе у перекрестка — это было достаточно далеко от Дик-форда, чтобы не опасаться, что мое поведение нанесет ущерб Ленте Надежды, которую гордо носила моя сестра; затем я отправился в Бристоль.

Бристоль — порт особый; я особенно люблю его за то, что корабли входят в город настолько спокойно и естественно, что можно гулять под бушпритом парусника, даже не догадываясь о том, что городскому трамваю едва хватает этой щели. Оставив машину у пирса, я запрыгал по булыжникам в поисках сандалового дерева.

Опилки сандалового дерева добыть несложно, гораздо труднее сжечь их; мне же были необходимы сандаловые щепки, а еще лучше, куски досок, которые можно было бы потом расколоть. Я искал какую-нибудь лавку древностей; наконец как раз между заведениями, торгующими всякой всячиной, начиная с дождевиков и заканчивая индульгенциями о спасении души, я нашел то, что нужно.

Это был настоящий уголок старого Бристоля, единственное, чего я не сделал перед этим, — так это не забрел в винный погребок. Сквозь крошечное подслеповатое оконце лавки было видно такую гору пыльного старья, что невозможно было разобрать, где что; цена нигде не указывалась, за исключением разве что каких-то аляповатых открыток, выглядевших вульгарными и одновременно, по моему мнению, очень дорогих — каждая из них стоила два пенса. У нас в Дикфорде гораздо менее грубые экземпляры продаются по пенсу за штуку.

Я вошел внутрь, и несколько камней внутри пустого кокосового ореха, привязанного к дверной ручке, возвестили мое прибытие. Из глубины лавки вышел необъятных размеров человек, изрядно напоминавший паука; за его спиной была тщательно занавешенная стеклянная дверь, ведущая в заднюю комнату. При моем появлении глаза его засияли: не иначе, как я зашел купить его чудные открытки — для этого они здесь и стоят. Я рассказал ему о своей нужде, в ответ он выразил сожаление человеческому роду вообще и мне лично в частности. Однако я дал ему шиллинг, и он отправил меня вниз по улочке, порекомендовав постучать в дверь старого полуразрушенного склада; надо заметить, что вся эта улица выглядела так, как будто неумолимо собиралась свалиться в док (думаю, что это было бы самым лучшим для нее).

Мне открыл юноша евразийской наружности; он провел меня в крошечный офис, где я лицом к лицу столкнулся с монголом — нет, даже скорее с китайцем. Здесь я мог без труда получить все, что мне было нужно: меня немедленно снабдили маленькими аккуратными пакетиками сандалового дерева, расщепленного на лучины для растопки, за которые я заплатил не больше, чем они стоили, хотя сандаловое дерево было достаточно дорогим. Меня потом долго интересовало: кто же топил сандаловым деревом и по какой причине? Еще меня интересовало, догадался ли китаец о том, зачем мне нужен был сандал — ведь он не выказал ни малейшего удивления и не задал ни одного вопроса.

Затем я вернулся домой, где за обедом выдержал скандал с сестрой. Если и существует что-нибудь, что может вывести меня из себя, так это свинина на ужин — и она-таки умудрилась подать мне ее! Более того, мясо оказалось полусырым. Так что я отправился в отель «Король Георг» в поисках чего-нибудь съедобного; по дороге я встретил мясника; я сообщил ему, что если он еще хотя бы раз пришлет нам домой свинину, я перестану покупать мясо в его лавке, договорившись с кем-нибудь другим. Мясник лишь ухмыльнулся в ответ. Да, иногда бывают времена, когда я изумляюсь сам себе.

Проведя замечательный вечер в «Георге» в зале ресторана, предназначенном для деловых встреч, я начал подумывать о том, что буду и далее обедать здесь, пропуская стаканчик вина после нормального обеда, — и да хранит Господь весь этот «Союз девушек» с их «Лентами Надежды» и тех, кому это все нужно. Мне всегда претила идея служить хорошим примером для остальных и я не понимал, почему наша семья должна служить примером: ведь если мы не занимаемся благотворительностью, то почему на нас должны обращать внимание? Во всяком случае, мне казалось, что я никогда не замечал такого внимания со стороны других.