Страница 35 из 36
Яркий луч света озарил подземелье, ослепил глаза князя. В глубине чернели страшные орудия пыток.
— Привели, — услышал князь голос царя, — узнаешь ли дружка, любезный шурин? Вместе совет имели, вместе работали, вместе и за наградой пришли. Ох и награжу я вас обоих со всей своей царской милостью!
Зазвенели цепи; с трудом поднялась с пола косматая голова Михаила Темрюковича, глянули глаза сквозь опухшие с кровавыми подтеками веки.
Яркий свет факела озарил высокую фигуру царя в черной рясе. Он держал за плечи связанного по рукам и ногам Григория Грязного, совершенно пьяного, в расстегнутом богатом кафтане.
— Узнаешь дружка сердечного, шурин любезный? Прямо из Балчуга привели.
Грязной еще не пришел в себя и таращил на князя осоловелые глаза.
— Не место бы тебе с такими дружками совет держать, — продолжал царь, — в Балчуге-то он казну тряс, а в пьяном виде сболтнул, что деньги те от тебя получил. Я и вздумал, скудоумный: дай, дескать, потешу князеньку, хоть в остатние деньки к нему Гришу приведу, моего старого потешника — пусть дружки не разлучаются…
Он засмеялся коротким смехом.
Из дальних камер подземелья послышался придушенный женский крик.
Григорий начал пробуждаться от пьяного сна. Он провел рукою по лицу и тихо сказал:
— Очень кстати, государь великий, сюда меня привели…
И вдруг он упал на колени и, хватая черную рясу дрожащими руками, заплакал, закричал молящим голосом:
— Смилуйся, государь… холоп я тебе верный… смилуйся…
И больше ничего не могли произнести дрожащие губы.
А царь смеялся:
— Я думал, Гриша, ноги у тебя не ходят от вина, ан нет… ну, потешь нас, потешь, расскажи, каким зельем вы с шурином опоили царицу?
— Зелье то дал мне твой шурин, великий государь… а отколь взял — не ведаю…
Косматая голова поднялась с полу.
— Собака! — рявкнул князь Черкасский, сверкнув глазами, и плюнул в лицо Грязному.
А тот продолжал причитать:
— А дал я то зелье девке, сенной боярышне… обвенчаться обещал…
— Откуда взял зелье, отвечай? — спросил царь, наклоняясь к князю. Лукьяныч, крепкий допрос надобен.
С трудом поднялся и почти сел князь Черкасский и прямо глянул в глаза царю.
— А извел я ее тем самым зельем, — медленно, с расстановкою сказал он своим грубым, похожим на рычание голосом, — извел я ее тем самым зельем, которое ты мне давал, чтобы я в кубок сыпал, когда от тебя были чаши, жалованные боярам московским; не раз ведь давал, аль запамятовал? Много того зелья прошло через мои руки — остатки для тебя пригодились… А извел я твою царицу тем зельем, каким извел ты мою сестру, чтобы на новой жене жениться, душегубец, кровопийца, палач.
— Лукьяныч! Скорее! Лукьяныч! — кричал царь. — Лютые муки ему… чтоб не было лютее… Да когда же я… Марью… жену мою… лютые муки, Лукьяныч!
Ярче вспыхнуло пламя в печи. Из соседнего подземелья опять прорвались крики допрашиваемой под пыткою женщины.
И вдруг она вырвалась из рук палачей, бросилась вперед, ворвалась в подземелье князя Черкасского, упала к ногам царя и вопила, обливаясь слезами:
— Государь великий… вели слово молвить… Не виновен Гриша… сам себя оболгал… я… я… одна виноватая… наговаривал на себя… меня хотел выгородить… я доставала зелье у бабки-прачки, а она то зелье от крыс держала, я, государь…
Царь устало махнул рукою, занятый пыткой Грязного и Черкасского.
— В пруд девку, карасям на корм, — крикнул он и отвернулся.
Руки палачей подхватили девушку и поволокли. Она билась, и длинная коса металась, как змея, и колотилась о каменный пол, и над дугами бровей рассыпались каштановые кудри…
Палачи притащили девушку к пруду в мешке, похожем на саван. Плескалась черная вода о берег; моросил дождь; черные тучи толпились грядами на небе. От пруда пахло тиною. В сером длинном саване лежала спокойно женщина. Она знала, что ни разу не увидит больше ни неба, ни солнца, но у нее не было страха в сердце: в нем жила нелепая вера, что умирает она за дорогого человека, который хотел на ней жениться, который любил ее больше жизни… И надеялась она, что в аду или в раю, а будут они скоро вместе.
— Ну, красавица, с Богом! — крикнул грубый голос, и неподвижный сверток в саване полетел в пропасть.
Черная вода пруда сомкнулась над головою сенной боярышни Дуни…
А царь, узнав о казни девушки, рассвирепел, зачем поторопились исполнить его приказ: он хотел под пыткою расспросить Дуню про страшное зелье…
Казнили и князя Черкасского, казнили и Григория Грязного, а попутно казнили еще немало невинных людей. Бомелиус лез из кожи, чтобы вылечить царицу, а ей становилось все хуже. И всем было ясно, что дни ее сочтены.
Высоко, на взбитых алых подушках с откинутым занавесом лежала Марфа в опочивальне. Царь сидел неподалеку, не спуская глаз с кровати.
В дверях и невдалеке от постели толпились боярыни, постельницы и сенные девушки с перепуганными лицами; они еще не забыли лютой казни всесильной Дуняши.
Царь не спускал глаз с бледного воскового лица, которое казалось еще бледнее на алых подушках, и думал о том, что и в скорби недуга прекрасно лицо Марфы, как у святой. Порою открывались ее глаза и блестели, как синие звезды, но блестели они странным блеском и как будто странным укором. А он, царь из царей, не мог спасти ее…
Тяжело дышала Марфа, и по щекам ее медленно катились тихие слезы.
Царь с тоскою посмотрел на дверь.
— Немец-знахарь здесь, государь великий, — прошептала, подходя на цыпочках, боярыня Бельская.
Царь в волнении встал.
— Пусть войдет, да скорее.
И опять в двери с ужимками проскользнула черная фигура заморского лекаря и остановилась почтительно у порога.
Мрачным пятном вырисовывалась фигура Бомелиуса на алом фоне стен.
— Полно кланяться, заморская обезьяна, — сказал нетерпеливо царь. Что станешь делать? Что ты давал уже царице?
Бомелиус закланялся снова:
— От порчи много средств, государь великий… Бывают злые люди, что найдут где чужие волосы, так с теми волосами сучат свечки и жгут; про ту порчу…
— Что ты давал царице?
— Давал я государыне царице заячий мозг, да траву сабур, да олений рог, да осиновые шишки…
— А еще что давал?
— А пуще всего давал камень безуй[39] в уста, чтобы сосала государыня царица от порчи…
— Не помогло. Что еще давал?
— А давал я еще песок с роговым отливом, а безуй брал тот, что родится в сердце у оленя…
— Не помогло, не помогло. Вот испробуй, что вчера сказывал.
Царь указал лекарю на лежавший возле него на столике скипетр. Этому скипетру из рога единорога приписывали чудодейственную силу, и царь велел его принести в опочивальню царицы. Рядом стоял ящичек, в который слуги насажали по приказанию царя пауков.
Лекарь осторожно взял в руки драгоценный скипетр и начертил им на столе круг, потом открыл крышечку ящика и стремительно вытряс оттуда пауков.
Царь, а за ним и все находившиеся в комнате смотрели на волшебный круг, затаив дыхание. Стало так тихо, что слышно было, как шуршит шелк кафтана царского от его тяжелых вздохов.
Обезумевшие пауки сначала заметались, потом стремительно бросились врассыпную и исчезли под узорною крышкою стола.
Царь поднялся, бледнее смерти.
— Уйди, — сказал он тихо и грозно, — пауки разбежались… Худой знак… Ее не спасет и инрог…
И для лекаря Бомелиуса было ясно, что ее уже ничто не спасет. Смущенный и жалкий, трепеща за свою шкуру, он с поклонами пятился к дверям.
Страшен был царь Иван в эту минуту. Он стоял посреди комнаты, бледный, сдвинув брови, и машинально все еще следил за последним пауком, который, почувствовав свободу, бежал по полавочнику, чтобы скрыться где-нибудь в углу. Царь повернулся к женщинам и махнул им рукою. Они все вышли…
39
Безуй, или безоар — камень, которому приписывали чудодейственную силу от всевозможных ядов и болезней. Находили во внутренностях некоторых животных.