Страница 34 из 36
— Мой ты, Гриша, мой, и не отдам я тебя никому, не отдам и плахе!
— Так я, пожалуй, тебе принесу завтра зелье об эту пору сюда же. А пока прощай, ясочка, ко всенощной пора… да и тебя, гляди, хватятся…
Через три дня царю доложили, что царевне занедужилось… Говорили, что она сохнет, что мечется по постели в ужасных болях, как будто все внутренности у нее рвут на части… Оставалась всего неделя до царской свадьбы, и в слободе говорили, что царь не женится на недужной Марфе.
Глава XV
СМЕРТЬ ЦАРСКОЙ НЕВЕСТЫ
В царских палатах шел пир уже третий день; справили пир свадебный, на второй день — княжий; назначили и стол от царицы. Не было числа блюдам, не было числа кубкам выпитого вина; не было числа заздравицам.
Но невесело смотрели очи царские на то веселье.
Чуть живая пробыла царица под венцом, едва усидела за свадебным столом…
Белее снега, царица выслушивала уже не одну здравицу от боярынь, сидевших рядами по обеим сторонам двух длинных столов, расставленных буквой П со столом царицы. Боярыня кравчая с отцом царицы следили за тем, чтобы все подавалось по чину; мальчики-стольники в белых с золотом кафтанах быстро двигались с блюдами и чашами между столами. Слышался смех подгулявших боярынь…
А царица сидела, откинувшись на спинку кресла, высоко подняв голову, которую давил тяжелый венец. В ушах ее звенело; голова кружилась; зеленые круги плыли перед глазами, и золотая палата царицына колебалась в тумане; уходили куда-то углы с темною позолотою и стены с историческими сюжетами, сливались воедино: и царица Елена с животворящим крестом, и великая княгиня Ольга со склоненной головою, принимающая благословение константинопольского патриарха… Уплывали куда-то столы с яствами и нестерпимым блеском золотых блюд, и в тумане мелькали только огоньки бесчисленных восковых свечей, раскрашенных, раззолоченных. Казалось царице, что слышит она над ухом тихий робкий голос пятнадцатилетнего мальчика с пухлым нездоровым лицом и странной улыбкой на губах:
— Матушке нехорошо… недужится…
То голос царевича Федора, бывшего на главном месте посаженым отцом на свадьбе царской. Этот голос уже не раз звучал так правдиво, так участливо… Если ей придется нести свой крест, она сблизится с пасынком, не с тем, со злыми глазами, что был на свадьбе в тысяцких, а с этим кротким, блаженненьким…
Ох, плывет, плывет туман, качаются все стены, и нечем дышать, и не слышно здравиц — только гул идет под сводами, точно там, на Красной площади, где высятся восемнадцать страшных виселиц… Ох, идет гул, шумит толпа и колеблется, а она, Марфа, сейчас упадет на руки Власьевны, не в силах выдержать лютой муки…
Пристально смотрит на дочь Василий Собакин. На нем раззолоченный кафтан; в высокий воротник уходит вся голова и поблескивает на ней низенькая тафья, расшитая золотом и жемчугом. Слышит он шепот боярынь:
— Ох, непрочна царской радости царица!
И от этих слов холод бежит у него по спине и подгибаются колени. Непрочна будет Марфа царской радости — и его ждет лютая опала: в лучшем случае — монастырь, в худшем — казнь.
Бледные, исхудалые руки царицы уже силятся разорвать ожерелье…
— Царице недужно!
Несколько рук подхватывают ее и уносят…
И опять по царской опочивальне плывут непонятные звуки: и смех, и плач, и детская жалоба…
Глухой ночью принимал царь у себя в опочивальне лекаря Бомелиуса. Уже много дней подряд допытывался он, не скажут ли Бомелиусу звезды или тайные чудесные книги, кто сгубил его третью жену, любимую юницу Марфу. Но лекарь хитер; лекарь не хочет сказать правды… Он глядит на звездное небо, качает головою и все повторяет:
— Медведица потускнела; заволокло тучею Венеру-звезду; Млечный путь чуть светится… Воля твоя, государь, не вижу я твоей царской милости ворога, а увижу — скажу… Есть у меня еще наука весьма мудреная, зовется та наука лекономантия, государь. Перед зарею в тишине у себя погляжу я на золотых дощечках да на камнях самоцветных — может, узнаю…
Бомелиус обдумывал, как лучше сделать, чтобы отвести подозрение царя от князя Черкасского. Он хорошо помнил, что давал Мамстрюку отраву, чтоб извести ему надоевшего шута, да так, чтобы шут тот не заметил, будто захворал: потешал, дескать, до того много, службу справлял изрядно, а ныне наскучил. И шут у Михайлы в самом деле через месяц помер и хворал точь-в-точь так же, как хворает теперь царица… Дойдет до розыска, разве не тронут его, Бомелиуса? Отколь взялась отрава у князя Черкасского, спросят…
Однако, сидя в своей опочивальне, слушая сказки бахарей, слушая унылое стрекотание сверчка за печкой, царь думал невеселые думы. Ему было жаль красавицу Марфу с синими очами, но сквозь эту жалость прорывался безумный гнев на судьбу, которая не дала ему, монарху над монархами, могучему властелину земли Русской, найти настоящего ворога и потешиться над ним досыта. Сжимая кулаки, он бросил в полутьму зловещий шепот:
— Найду… найду ворога…
И вдруг, свистнув в серебряный свисток, вскочил.
От резкого движения царской руки свеча в шендане потухла; голос сказочника смолк. Из-за завесы выросла фигура окольничьего.
— Что повелишь, великий государь?
В зеленоватом свете лампады страшно было бледное лицо царя. Он весь дрожал от неслышного смеха:
— Лукьяныча… Лукьяныча… да скорее…
Через малое время на пороге царской опочивальни уже стоял Малюта. Тупо смотрели его маленькие глаза из-под нависших бровей; покорно была склонена толстая воловья шея. И сказочник, и окольничий неслышно скрылись за занавесом.
— Лукьяныч… — прошептал царь, — а шурин мой… любезный князь… Михайло Темрюкович… поди, свадьбе моей рад?
— Знамо, рад, как все холопы твои, государь великий…
— То-то, я говорю, холопы. И он холоп. А где тот холоп мой верный ныне, Лукьяныч?
— Сам, государь великий, изволил ты его послать: шел бы он, князь Черкасский, вслед за крымским ханом.
— А уж он выступил?
— Нынче в полдень.
— Что поторопился, на моей царской радости недолго гулял, Лукьяныч?
— Сказывал, государь, спешить за ханом надобно.
Малюта говорил спокойно, видимо, желая выгородить царского шурина. Малюте был известен давний проект князя Черкасского женить царя на его дочери, и теперь он ненавидел Марфу, разрушившую невольно все его планы.
— Лукьяныч, — сказал царь и опять засмеялся, — а вороти ты моего верного слугу, любимого шурина: негоже ему от радости царской в поле брани спешить; жалею я, не попала бы стрела ханская в верное сердце Темрюковича…
И, держась руками за подушки, весь изогнувшись, смотрел он во мрак, смотрел почти вылезшими из орбит глазами и хрипло смеялся…
Лукьяныч поклонился:
— Как повелишь, царь-государь…
Малюта исполнил в точности приказ царя: князь Черкасский был возвращен в слободу с дороги. Среди празднеств по случаю свадьбы царевича Ивана случилось страшное дело.
Мрачно было в темном кирпичном здании возле пруда, что звался между опричниками «царскими потешными хоромами». В сыром подземелье без света, без пищи, с неделю уже сидел князь Михайло Темрюкович. Самые лютые муки вынес он, но не сказал ни слова о том, как и чем и с кем извел он царицу. Молчал Михайло Темрюкович и на дыбе и на огне, только стонал глухо, как раненый зверь, и все его огромное тело сотрясали вздохи.
Царь спускался ежедневно в подземелье и ежедневно мучил узника сам, а когда тот стонал, он громко и радостно смеялся. Приближая искаженное злобою лицо к смертельно бледному лицу князя, он шептал:
— Так мучается там и царица.
А Малюта, исполнявший роль палача, все тем же спокойным, размеренным голосом спрашивал:
— Поведай государю, с кем во дворце ты сговаривался?
Князь только глухо стонал.
Была ночь. Князь Черкасский лежал ничком на каменном полу и не в силах был подняться.
Все тело его было раздроблено, истерзано, изранено. Под ним чернела лужа крови. Он не приподнял головы даже тогда, когда лязгнул запор, послышался визг отпираемой двери, шаги, говор. С тупою покорностью ждал он новых мук.