Страница 99 из 101
Дочь у атамана красавица. Стройна и румяна. Соловьиным голосом песни поет. Живет в столице войска донского городе Новочеркасске. В Питере часто бывает. С самой царицей знакомство водит.
— Вот бы на ком жениться!
Взыграла казацкая лихость. Рыщут вокруг отступающих войск казаки, ищут свою удачу.
Только Наполеон не щегол, не белка. В силки не поймаешь. Орехом не подзовешь. Отходит Наполеон под защитой гвардии. Пойди подступись.
Нет, не видать казакам невесты, остывает казацкий пыл.
Понимает Платов, что малоярославская удача не повторится. Подумал и сбавил.
— Ладно, приведите любого французского маршала.
Опять казаки за дело. Целыми днями в седле трясутся где бы маршал какой попался.
Да ведь и маршалы тоже не перепелки. По полю одни не ходят. Трудна, непосильна такая задача.
И вдруг под городом Красным казаки набрели на обоз Даву.
Налетели со всех сторон. Окружили, побили стражу. А где же хозяин? Смотрят: вот он в кибитке — маршал и маршальский жезл. Схватили, торопятся к Платову.
Сияет казак Самодвига. Он первым схватил Даву. То-то будет донцу награда.
Примчались удачники к Платову. Глянул Платов на жезл — настоящий маршальский жезл. Все верно — его, Даву.
Жезл настоящий, а маршал поддельный. Не было Даву тогда при обозе. Приволокли казаки кого-то другого.
— Тьфу ты! — В досаде казацкие лица. Выходит — ничто старание.
Пуще всех огорчен Самодвига. Из-под носа ушла невеста. Чуть не плачет лихой казак.
— Атаман, Матвей Иванович! Поцеловать бы хотя красавицу…
Глянул Платов на казака. Жезл достать — дело тоже геройское.
— Ладно. Воротясь из похода.
Однако не пришлось молодцу целоваться с донской красавицей. Через день казака убило. Казак погиб, а жезл сохранился. Он и ныне в музее храним, как память о днях геройских.
Начальником штаба при Кутузове был генерал Беннигсен. Намучился с ним Кутузов.
Кутузов скажет одно — Беннигсен, словно назло, другое. Кутузов ругает кого-нибудь из офицеров — Беннигсен берет под защиту. Главнокомандующий награждает — начальник штаба чинит помехи.
Но главное было не в этом, а в том, что Беннигсен не столько помогал, сколько мешал успешным и правильным действиям русской армии.
То он настаивал, чтобы Кутузов сразу же после Бородина дал новую битву французам. Мол, нельзя оставлять Москвы. А дать битву — значило не видеть дальше своего носа, не думать о будущем. Таким и был Беннигсен.
Потом, когда только что отошли от Москвы, еще до Тарутина, Беннигсен снова за битву. Мол, смотрите, какой он, Беннигсен, великий патриот — так и рвется в бой с неприятелем. А о том, удачно ли место для боя и пора ли его давать, генерал и не думает. Честно говоря, генералом он был просто неважным.
Тут Кутузов впервые по-настоящему разозлился.
— Ладно, — говорит, — принимайте командование. А я уйду в рядовые. Берите весь штаб, ступайте, ищите место для боя.
Обрадовался Беннигсен, собрал генералов, помчался высматривать место для битвы.
Выбрал одно.
— Нет, — говорят генералы, — место плохое.
Выбрал новое место.
— Нет, — говорят генералы, — место совсем непригодное.
Выбрал третье, и это не лучше.
Ездил, ездил Беннигсен по разным местам, замучил штабных генералов. Нет ничего подходящего.
Вернулся понурый назад.
— Ну как? — спрашивает Кутузов.
Разводят генералы руками. Стоит Беннигсен сконфужен.
— В таком случае, я снова главный, — сказал Кутузов. — Будьте добры, выполняйте мои приказы.
Все знали, что Беннигсен просто завидует главнокомандующему. Отсюда во всем упрямство. Не любили в армии генерала. Зато Беннигсен был любимцем царя. Царь же ненавидел Кутузова. Он и назначил-то Кутузова на пост главнокомандующего лишь потому, что другого выхода не было, не имелось в русской армии второго равного Кутузову генерала. Весь народ тогда стал за Кутузова.
Зная отношение Александра к фельдмаршалу, Беннигсен писал царю на Кутузова разные недобрые письма — короче, шпионил и наговаривал.
Под Красным терпение Кутузова лопнуло.
Вызвал он Беннигсена:
— Генерал, у вас бледность я замечаю в лице. Вы болезнью какой-то страдаете.
«Какая бледность, какая болезнь?» — удивляется Беннигсен. Он и румян, и здоров, и аппетит у него хороший.
— Здоров я, ваша светлость.
— Нет, нет. Это вам кажется, — отвечает Кутузов. — Вам лечиться, батенька, надобно. Непременно лечиться. Немедля, прямо сейчас. Сию же минуту. Поезжайте-ка, друг мой, в Калугу. Там воздух для вас полезный.
И отправил его в Калугу. Тут же позвал адъютанта, потребовал лист бумаги и сел писать письмо государю.
«По случаю болезненных припадков генерала Беннигсена и по разным другим обстоятельствам, — писал Кутузов, — предписал я ему отправиться в город Калугу… — Фельдмаршал задумался. Написал: — О чем счастье имею вашему величеству донести».
В то время, обращаясь к царю, обычно писали «счастье имею» (мол, обратиться к вам). Вот и использовал Кутузов такую форму. А сам, конечно, имел в виду другое. Фельдмаршал был счастлив, что выпроводил наконец Беннигсена. Пусть себе ломает царь Александр голову, о каком тут счастье ведется речь.
Четыре гусара. Веселых гусара. Четыре друга отправились в русский поход. Смеялись гусары, шутили гусары:
— Подумаешь, русский поход!
Прошли они Неман, в Витебске бились, блуждали в смоленском огне.
Смеются гусары:
— Война есть война!
На Багратионовы лазили флеши.
Шутят гусары:
— Флеши есть флеши!
Однако время не знало шуток. Грозный приблизился час. Побежали французы домой.
Не унывают гусары. Четыре гусара. Веселых гусара. Старинных четыре друга.
— Домой так домой!
Голод пошел по войску. Крошки съестного нет.
— Что нам голод! — смеются гусары. Принялись есть лошадей.
Съели первую.
Трое едут четвертый идет пешком.
Съели вторую.
Двое едут двое идут пешком.
Съели третью.
Один едет — трое идут пешком.
Съеден последний конь. Остались они безлошадными.
Идут, не унывают гусары. Четыре гусара. Веселых гусара. Четыре надежных друга.
Однако чем дальше, тем хуже и хуже. Голод есть голод. Истомились мои гусары — хоть кости свои глодай.
Переглянулись гусары. Прошла минута. Прошла вторая. Может быть, больше. Кто их тогда считал?
И вдруг исчезли, пропали, как сон, гусары. Словно и вовсе их свет не видал.
Что за чудо?! Где же гусары? Четыре гусара. Веселых гусара. Верных четыре друга.
Съели друг друга гусары.
Отступает французская армия. Снегом весенним тает. Редеют полки, исчезают роты. В батальонах — по двадцать душ.
После Красного без оглядки бежит неприятель.
Река на пути французов. Белорусских полей красавица — знаменитая Березина.
Берега низкие, ровные. Далекий открытый вид. Снегом поля занесены. Правда, река еще не замерзла. Льдины, как стаи, плывут.
Подошли, остановились французы. Надо строить мосты.
К Березине вместе с другими прибыл и Поль Шайно. Вот как сложилась судьба француза.
В России в те годы среди богатых дворян было модным приглашать для воспитания своих детей иностранцев. Чаще всего французов. У них манеры изысканны. Язык французский певучий. «Мсье и пардон, бонжур и плезир»[30] — вот какие слова приятные. Потянулся в Россию разный жадный на деньги люд. Брали всех без разбора — лишь бы француз. Явился и Поль Шайно. Был каретником он в Париже. В России стал гувернером.
Неплохо Шайно устроился. Сыт, обут, деньги хорошие платят. Живет под Смоленском в имении князя Нарышкина.
И вдруг война. Наступают французы. Победа идет за победой. Подумал Шайно: «Э, в такую минуту лучше быть в армии. Там скорее богатым станешь».
30
Мсье, пардон, бонжур, плезир (франц.) — господин, простите, здравствуйте, удовольствие.