Румын сделал открытие

Все же странно видеть поверхность, не отражающую солнечных лучей.

Правда, не менее странно рассматривать конверт с надписью «Шурке Воткину ».

Этим мы занимались вчера у Роальда. Фотка. Цветная. «По крайней мере, теперь мы знаем, кого хотят убрать». — «Ну, исполнителя тоже знаем, — цинично заметил Врач и посмотрел на меня: — „Хочешь об этом поговорить?“ — „Нет, не хочу. Хорь и Калиныч сунул мне фотку. При чем тут я?“ — „Ты согласился взять деньги, — не отставал Врач. — Соучастие в преступлении. — Он, конечно, смеялся. — Хочешь об этом поговорить?“ — „Нет, не хочу“. — „А просишься на штатное место“.

Впрочем, смеялись мы через силу.

В конверте, переданном Хорем и Калинычем, лежала фотография куртизанки-партизанки. Наверное, она много чего не договаривала Роальду, если вдруг сама захотела вернуть пазл какому-то румыну? А почему не сделала этого раньше? «Я ведь мещанка по папиной родне ». Может быть. Но с каких это пор обыкновенных мещанок заказывают киллерам?

Воронцов-Вельяминов, сказал я Врачу, знал «Каталог галактик» наизусть.

У тебя в кабинете стоит скелет твоего первого пациента, сказал я Врачу, а Воронцов-Вельяминов знал наизусть весь каталог галактик французского астронома Шарля Месье. Я, например, знаю огромное количество стихов, ты знаешь огромное количество названий мышц и косточек, а Воронцов-Вельяминов знал характеристики огромного количества галактик. «Он поклялся в старом храме возле статуи мадонны… » Никто ведь не спрашивает, почему я выучил именно эти стихи, правда? То же и с Воронцовым-Вельяминовым. Для меня — «Капитаны» Гумилева, для него — М 42 (туманность Ориона). Для нас — «Баллада о Томлинсоне», а для него — М 51 (крабовидная). Для нас — «Пао-Пао», для Воронцова-Вельяминова — С 45 (скопление Плеяд).

«Эта трубка не простая а отнюдь клистирная ».

Врач пораженно кивал. Он невысоко ценил мои знания.

Роальд доверяет ему сложные дела, вот дело Стрельниковой доверил, разрешил потащить в Дом колхозника важный вещдок. «Смутно вращая инфернальным умом ». Интересно, что все-таки может нарисоваться в смутных глубинах загадочного желе? Если вот нажимать пальцем… очень легко… по системе… в сумеречности пазла, кажется, что-то меняется… Плывут клубы звездного дыма… Смещаются, будто поворачиваются, нежные силуэты… Мышиные мордочки… Длинные звездные хвосты…

— А знаешь, Леня, я такое уже видел.

— Раньше ты пропускал одну-две рюмочки, — недоверчиво покачал головой Врач, — а теперь ни одной не пропускаешь.

— Я не про это. Я про силуэты в пазле.

— Кручинин, отдохни. Где ты мог видеть такое?

— В «Каталоге галактик», — уверенно ответил я, и Врач «так испугался, что даже не пискнул». — Хочешь поговорить об этом?

— Понимаю. Тебе Архиповна не звонит.

— Вот сволочь! Уже надрался! — заорала баба за столиком у входа.

Я и сам ухватился за столешницу, потому что голова закружилась. А мужик в телогрейке хорошо видать поддал — стоял у столика как-то криво, всем телом неестественно наклонясь в нашу сторону. Не может человек так стоять, не опираясь ни на что, а он стоял. «Вот ведь сволочь!» — кричала баба. Впрочем, и сама выгнулась столь же неестественно. Как в зеркалах комнаты смеха. «Уже надрался!»

Почему-то я вспомнил абстинентов, про которых рассказывали в «реанимации».

Конечно, никакой связи между случившимся и загадочными абстинентами быть не могло, тем более что мужик уже стоял нормально, все вообще пришло в норму, ничего и не было, так, минутное искажение, иллюзия, не больше, но баба продолжала орать: «Ты мне фокусы не показывай!» Уперев руки в бока, она страшно цыкнула на собак, с любопытством заглянувших в салон через открытые двери. Собаки заворчали, но от дверей не ушли. Их рычание привлекло боцмана, он пришел злой, спросил: чьи это собаки? Не ожидая ответа, заявил, что сейчас выбросит их за борт. «Заодно и моего алкаша выброси», указала баба на бородатого.

— Галактики, они разные…

Врач странно посмотрел на меня.

«Хоре, хоре старому». Я видел, что он злится.

— Например, крабовидные…

Меня понесло. Я сам не знал, что со мной, но хитро согнул пальцы и показал Врачу, как должна выглядеть крабовидная туманность.

— Дисковидные… — прижал ладони одна к другой. — Вихревые, спиральные…

Я видел лицо Врача. Он бессмысленно пучился на меня, но не возражал пока.

— А самые интересные — это те, о которых ученые стараются даже не вспоминать…

— Что ты имеешь в виду?

— Нетипичные галактики.

— Существуют превосходные витамины, — кивнул Врач.

— Скотина! — орала рядом баба. — Когда набрался? Выворачивай карманы!

Подло выли собаки, боцман грохотал по палубе сапогами. День явно начинал удаваться.

— Или галактика М 5, — никак не мог остановиться я. — Этакая раскрученная конструкция со светящимся придатком на конце внешней спирали. Протяженность ее, ты только представь, миллионы световых лет. Не хвост собачий. Такого существовать не может, но существует, факт.

— Хочешь поговорить об этом?

— Скотина! — орала баба. — Что с того, что карманы у тебя пустые?

На палубе упал боцман. Выли собаки, кто-то наверху закричал. Динамичная морская жизнь. «Воронцов-Вельяминов описал сто шестьдесят нетипичных галактик. — Меня несло. Мир, как мыльный фонарь, как невероятная радуга, разворачивался против часовой стрелки. — Звездные спирали, звездные шары, диски, а между ними бесконечные перемычки…»

— Мы тебе поможем, Кручинин.

Плевал я на его слова. Но Врач уже перехватил инициативу:

— Вальтер Бааде…

— Астроном, — кивнул я.

— Он тоже спорил с Рудольфом Минковски.

— О чем? — спросил я «голосом нежней, чем голубиный пух под мышкою».

— Вальтер Бааде утверждал, что звезды в шаровых скоплениях никогда не сталкиваются. Из-за расстояний. Они там слишком велики. А межзвездный газ — другое дело. Облака межзвездного газа столь колоссальны по объему, что попросту не могут не сталкиваться. Доказательств множество. И прежде всего в эмиссионных линиях спектра.

— Выиграл Бааде? — догадался я.

— В общем да, но Минковски напрасно отдал бутылку.

— То есть, Бааде оказался неправ. Он вернул должок?

— Не успел.

— Почему?

— Умер.

Глава шестая. «Это шествуют творяне…»

Разбудили нас голоса.

Я решил, что Степаныч очнулся.

Сойдя утром с теплохода, мы никакой разумной жизни в окрестностях не обнаружили. Покосившаяся поскотина на опушке. Сероватый лишайник на серых жердях. Белый песок, весело рассыпанный под соснами. У заброшенного навеса — пирамида черного, рассыпающегося угля, прямо какой-то ужасный потусторонний Египет. Хозяин бывшего Дома колхозника был пьян. «Он завязал, — утверждал в дороге Врач. — У Степаныча — огромная сила воли». Но Степаныч был так пьян, что будить его не имело смысла. В неуютной комнатушке пахло сухой пылью, в глиняном горшке умирало дерево-ректификат, так мы решили по запаху. На бревенчатых стенах проглядывали сквозь слой пыли любительские натюрморты: битые сибирские фазаны, тетерева, рябчики. Сам Степаныч («У него огромная сила вол») валялся на черном клеенчатом диване, под рукой опорожненная бутылка.

Мешать мы не стали.

Выбрали домик ближе к поскотине.

Выгрузили на веранде продукты, Врач выставил коробку с пазлом.

Почему все чудесное происходит в Австралии, а не в заброшенных Домах колхозника? — думал я, отмахиваясь от случайного комара. Почему Архиповна предпочитает дальние страны, а не едет, скажем, в Бердск, где я мог бы отыскать ее на пляже. Что с того, что откроют они с Бредом Каллерманом возможность существования иной, внеземной жизни? Все равно это будет в Австралии.

Бред!

Солнце сквозь легкую, горчащую дымку.

Запах перестоявших грибов. Стеклянные стрекозы.