Страница 11 из 175
Убийство Ганса фон Гуттена Ульрихом Виртембергским.
Раскрашенная гравюра на дереве, относящаяся, вероятно, к сочиненной Ульрихом фон Гуттеном печатной жалобе на герцога.
К первым начинаниям Лютера он отнесся сначала весьма легкомысленно, как к простому догматическому спору между монахами, но затем посте пенно дошел до понимания важности и серьезности затеянной Лютером борьбы и сам выступил с весьма решительной полемической брошюрой (Trias Romana, 1520 г.), которая навлекла на него преследования со стороны папы. При этом он искал уже сближения с Лютером и оказал ему несомненную услугу тем, что склонил на его сторону влиятельнейшего из представите лей современного германского рыцарства Франца фон Зикингена, в крепком замке которого и нашел себе надежное убежище. Отсюда, пользуясь тесными дружескими связями с этим дальновидным и мужественным воином, которого все опасались, Ульрих фон Гуттен стал выпускать одно произведение за другим, и уже не на латинском, а на немецком языке.
Эти сочинения действовали в ту пору точно так же, как теперь действуют на публику ловкие оппозиционные газеты, и весьма значительно способствовали тому, чтобы обострить общее настроение нации против Рима и запугать противников нового учения. Но, конечно, по глубине и силе своего внутреннего содержания сочинения Лютера, одновременно с ним появившиеся, превосходили их настолько же, насколько и сам Лютер, почерпавший силу из гораздо более глубокого источника, превосходил Ульриха фон Гуттена своей величавой фигурой.
Надо заметить, что Лютер вообще остерегался слишком тесного сближения с рыцарями и продолжал действовать, главным образом, опираясь на силу слова. Мимоходом нельзя не упомянуть о той полемике, которую он вел около этого времени с одним из коронованных папистов, Генрихом VIII, королем английским, с одной стороны, и с другой стороны, с Эразмом Роттердамским, стоявшим во главе умеренной оппозиции и напавшим на Лютера лишь из желания отличиться перед предержащей властью. Первый из противников Лютера (с ним в дальнейшем изложении мы еще успеем ближе ознакомиться), издавая свой ученый богословский трактат, направленный против Лютера, удовлетворял только личное тщеславие. В этом трактате он защищал церковно-догматическое учение о таинствах, об отпущении грехов и о главенстве папы, за что и удостоен был от Льва X титулом «защитника веры», который сохранился и за всеми его преемниками. На высокопарные нападки венценосного писателя Лютер отвечал с невероятной грубостью, какую можно понять и отчасти даже извинить только тем, что он видел в Генрихе VIII очень дурного человека. Что касается полемики с Эразмом, то она вращалась около труднейшей и одной из самых неразрешимых задач человеческого мышления, – вопроса о соотношении между свободной волей человека и божества. Одним из поводов к полемике было то, что Эразм, один из образованнейших людей своего времени (как совершенно верно его называли), не без досады должен был видеть, как все интересы науки были забыты и отодвинуты на задний план со временной полемической литературой; недаром жаловался он на то, что никто ничего не хочет покупать, никто ничего не хочет читать, кроме сочинений «за» и «против» Лютера. Но такое положение могло быть только временным. И сам Лютер отлично сознавал, что начатое им дело нельзя было вести успешно, не подняв уровень сильно заброшенного народного образования. В этих именно видах он и выпустил в свет в 1524 году «Послание ко всем бургомистрам и членам городских советов в немецкой земле», в котором настаивает на учреждении новых школ и на улучшении уже существующих. В другом своем сочинении, не менее важном, он обращается к германскому дворянству и указывает на необходимость классического образования, на пользу и важность изучения языческих ораторов и поэтов. Эти взгляды его особенно усердно поддерживал Меланхтон, ученость которого Лютер очень ценил, вполне признавая его превосходство во всех научных вопросах.
Едва ли возможно отрицать тот несомненный факт, что реформация, в значительной степени способствуя развитию человеческого духа, дала сильный толчок и научному образованию, и вообще способствовала быстрому росту науки. Что так точно думали и современники, это свидетельствует нам и Ульрих фон Гуттен, который с восторгом восклицает в одном из своих сочинений: «О, век наш, о, науки! Теперь не живешь, а только радуешься, видя, как кругом все принялись за ученье, как все воспрянули духом!..» И действительно, оживление, внесенное в общество, было громадно. Все разногласия в то время были проще, выражались резче, представлялись более удобопонятными. Приверженцы старых религиозных воззрений отстаивали свои теории и делами веры почитали посты, странствованье по святым местам, заказ мессы или украшение статуй святых богатыми нарядами; новое же учение противопоставило им истинную веру и более возвышенную любовь христианскую, выражающуюся в общих делах милосердия. Одно в особенности было похвально в этом веке – одно давало ему действительное право называться временем обновления и возрождения европейской жизни. Решение великого религиозного вопроса поглотило всеобщее внимание, вошло в плоть и кровь всех и каждого: человек готов был стоять до конца за свои убеждения религиозные. Вскоре зажглись и костры, явились и первые жертвы нового учения: 1 июня 1523 года, на площади перед Брюссельской ратушей были сожжены двое юношей: Генрих Вос и Иоганн фон Эш. Они пошли на костер за высказанное ими убеждение, что и собор, и отцы Церкви могут заблуждаться, и что как тем, так и другим следует доверять лишь настолько, насколько высказываемое ими согласуется со Святым Писанием. Сам Лютер почтил их память надгробною песнею, в которой говорил: «Пепел этот падет на вас и всех против вас подымет; не зальете вы его ничем и не засыплете – он посрамит врагов. Живых вы их заставили молчать убийством – но они и по смерти, всюду, на все голоса и всеми языками весело воспоют свою песню».
Среди шума и тревоги этой разгорающейся борьбы, мы невольно обращаем взгляд на личность человека, который первый как бы подал знак к началу этой борьбы. Лютеру было в ту пору 37 лет; это был стройный, не особенно плотный и не особенно высокий человек, с тем глубоким и сильным взглядом, которого, по рассказам современников, не выдержал однажды какой-то итальянец в Аугсбурге. Голос у него был не чрезмерно сильный, несколько высокий, но ясный и благозвучный; говорил он свободно, просто, насмешливо и осмысленно, и при этом обладал почти изумительной силой выражения, облекавшего в образы каждую мысль его, каждое ощущение. Едва ли был когда-либо другой, столь же великий человек, который бы окружал себя большей простотой, нежели Лютер: лично для себя он почти ни в чем не нуждался, не знал ни корысти, ни страсти к деньгам или обладанию, не знал и никаких других забот, кроме тех, которых требовало его дело и люди, к нему примкнувшие, или из-за его дела пострадавшие. В твердых и энергических чертах его лица были заметны следы выдержанной им борьбы, среди которой он окреп духом и дошел до сознания своей жизненной задачи, но во всем существе его не было заметно никакой наклонности к насилию или жестокости. Глубоко проникнутый сознанием своей задачи, он умел оставаться спокойным даже и среди самого разгара возбужденной им борьбы. А между тем и страсти, и их соблазны не были чужды его пламенной душе. Согласно с духом своего времени и под влиянием творческой силы своего воображения, подобно многим простым людям, он представлял себя в непрерывной личной борьбе с дьяволом. Не чужд он был и честолюбия; в одной из своих виттенбергских проповедей он говорит: «Если бы я захотел идти путем неправым, я бы мог затеять в Вормсе такую игру, что и императору не усидеть бы на своем месте». Но его нравственная чистота и его религиозность дали ему возможность преодолеть все подобные соблазны. Он все отдал на служение своей идее – все дарования своей богатой натуры, все свое знание и мышление, и своеобразное красноречие, и несравненный юмор – на служение тому Слову Божию, которое, в его просветленном сознании, являлось духом и жизнью, а не мертвой буквой и формулой. Кажется, что страха этот мужественный человек вовсе не знал. Неоднократно заглядывала в Виттенберг чума и разгоняла всех представителей университетской науки и высших классов общества, а Лютер оставался, не покидая исполнения своих обязанностей. Но преимущественно следует обратить внимание на две стороны его деятельности, в которых с особенною ясностью выразилось его высокое нравственное значение, его духовное превосходство не только над его современниками и земляками, но даже и над деятелями ближайших последующих веков: на ту мудрость, с какою он умел отделить религиозное движение (насколько от него зависело) от всяких мирских политических элементов, и, во-вторых, на то, что он был безусловным противником всякого религиозного преследования и не запятнал себя позором мирских кар, налагаемых за духовные заблуждения. Как ни беспощадна была его речь, как ни сокрушительно и резко его красноречие, он все же был совершенно свободен от всякой вражды против личных своих противников. «Никто не может относиться ко мне с ненавистью или нерасположением, ибо мой дух слишком светел и слишком возвышен для того, чтобы я мог действительно быть кому-нибудь врагом, и в виду у меня нет ничего, кроме дела истины, которому я предан всею душою». Так писал он – и имел право писать.