Страница 74 из 78
Сегодня вечером зажигать лампы пришел лейтенант де ля Тур. Мы смогли обменяться несколькими словами без того, чтобы нас подслушали, и лейтенант рассказал, что он сам и другие рыцари «Золотого кинжала» были в толпе, собравшейся посмотреть на казнь Людовика. Несколько рыцарей предприняли попытку освободить короля, но республиканские гвардейцы отразили их атаку.
– Король вел себя очень мужественно и умер достойно, – сообщил мне лейтенант. – В лице его не было заметно горечи и зла. Он не позволил связать себе руки, как обычному преступнику, или еще как-то ограничить его свободу. Впрочем, на одну странность я не мог не обратить внимания. Король настоял на том, чтобы остаться в старом черном порванном плаще, совсем уже ветхом. В нем он был похож на бродягу, но никак не на короля.
– А, конечно. Это плащ его отца. Людовик очень любил и берег его.
– Перед самой казнью палачи заставили короля снять его. Плащ швырнули в толпу, и она разорвала его на кусочки. Он простил их – за это и за все остальное. Он сказал: «Я прощаю тех, кто виновен в моей смерти».
– Да. Это в его духе.
После ухода лейтенанта я долго стояла у окна, слушая крики разносчиков газет на улице, сообщавших о событиях дня.
– Луи Капет казнен! – кричали они. – Бывший король мертв! Мадам Гильотина обвенчалась с гражданином Капетом!
2 марта 1793 года.
Теперь мне каждый день приносят особый бульон, потому что я очень исхудала. После смерти Людовика я не могла есть, и вскоре черные платья висели на мне, как на вешалке.
Нога снова доставляет мне неприятности, и тюремный доктор позволяет мне принимать настойку опия, когда боль становится невыносимой. Но после наркотика мои кошмары становятся еще страшнее, и Муслин, которая все время рядом и присматривает за мной почти как мать, говорит, что моя тоска и одиночество лишь усиливаются после опия, и умоляет не принимать его.
Теперь мы живем в одной комнате, мои дети и я. Я рада уже хотя бы тому, что они рядом, их присутствие утешает и согревает мне душу. В последнее время я редко покидаю свою комнату, разве что во время обеда или ужина, когда мы все садимся за стол в общей комнате. Но там мне становится очень грустно и тоскливо, я вспоминаю Людовика, сидевшего в большом кресле и дававшего уроки истории и географии Луи-Шарлю. Так что я предпочитаю сидеть на своей кровати и вязать, а Муслин в это время читает мне вслух отрывки из романов о кораблекрушениях и пиратах.
Когда я расчесываю волосы, они вылезают клочьями. Я стала совершенно седой.
Один из стражников нашел себе развлечение – он рисует нас пастелью. У него несомненный талант, и дети получаются очень похожими на себя. Недавно он показал мне набросок с Луи-Шарля – с пухленькими щечками и выражением озорства и веселой живости в голубых глазах, которые так свойственны моему дорогому мальчику. Муслин же в его изображении вообще выглядит как живая, хрупкая, светловолосая, очень милая, хотя и не красавица. В ее глазах читается грусть и недоумение. А вот я на рисунках получаюсь пожилой женщиной с ввалившимися щеками и мрачным выражением лица, с темными кругами под глазами и глубокими морщинами. Неужели это действительно я?
24 марта 1793 года.
Я боюсь, что они пытаются отравить Луи-Шарля. Он стал часто болеть, в лихорадке у него горят лоб и щеки, он плачет и держится за бок, жалуясь на боль. Иногда у него начинается сильный кашель, и он задыхается, если пытается прилечь. Так что мне приходится усаживать его к себе на колени, и он долгими часами сидит так, прижавшись ко мне. Я пытаюсь заснуть по ночам, но мне часто снятся кошмары, я плачу и просыпаюсь, и тогда малыш просыпается тоже.
У меня осталось еще некоторое количество сладкого миндального масла, которое дал мне доктор Конкарно. Я все время держу его под рукой, на тот случай, если Луи-Шарль серьезно заболеет.
Луи-Шарль, мой дорогой мальчик, отныне стал королем Людовиком XVII. Естественно, революционеры хотят избавиться от него. Они настолько бессердечны и безжалостны, что не остановятся далее перед тем, чтобы убить невинного ребенка. Скорее всего, они хотят избежать обвинений в чрезмерной жестокости, поэтому намереваются сделать так, чтобы смерть его выглядела несчастным случаем, а не откровенным убийством, и поэтому дают ему медленно действующий яд.
Всего несколько недель назад он был совершенно здоров. Сейчас он бледен и часто жалуется на боль. Что же это может быть, если не яд?
10 мая 1793 года.
Кажется, Луи-Шарлю стало лучше, и я пребываю в растерянности. Так добавляют они яд ему в пищу или нет?
Я получила новые известия от Акселя, но не осмеливаюсь записать здесь, в дневнике, то, о чем он пишет. Его письма да еще теплая погода, розовые и желтые розы, которые я вижу из своего окна, укрепляют мой дух и поднимают настроение.
Неужели чудесная погода виновна в том, что я испытываю постоянную усталость? Я по-прежнему живу исключительно на особом лечебном бульоне, съедая в день лишь крошечный кусочек хлеба.
18 мая 1793 года.
Сегодня он приходил ко мне. Зеленый вурдалак. Тот самый мужчина, о котором теперь говорят, что он руководит всем в этой стране. Максимилиан Робеспьер.
До меня долетел негромкий шум из коридора, потом в комнату вошел он. Я лежала на кровати и отдыхала, а Муслин читала мне вслух. Она невольно вскрикнула, увидев уродливого мужчину в ярко-зеленом сюртуке и брюках. Его ястребиное лицо было испещрено оспинами, а странные белесые глаза за стеклами очков казались огромными.
– Не тревожьтесь, Мария-Тереза, – вкрадчиво произнес он елейным голосом. – Я пришел для того, чтобы помочь вашей семье.
– Вы уже помогли моему отцу умереть, – парировала моя храбрая дочь. – Теперь вы пришли, чтобы мучить мать. Неужели вы не видите, что она больна?
– Муслин, дорогая моя, оставь нас, пожалуйста. Отыщи брата. Я думаю, он играет во дворе.
– Ваш покойный отец, – вмешался Робеспьер, перебивая меня, – пал жертвой Конвента. Я не сумел предотвратить его смерть. Но я не требовал ее.
– Я никогда не поверю ни единому вашему слову, – заявила Муслин, выходя из комнаты. – Вы хотите убить нас всех.
Я испугалась. Храбрость дочери могла навлечь на нее неприятности. Впрочем, я и так живу в постоянном страхе за детей.
Зеленый вурдалак – я не могу думать о нем иначе – прошел на середину комнаты, и каблуки его лакированных штиблет громко цокали по голым доскам пола. Он придвинул стул, вынув из кармана батистовый носовой платок, аккуратно протер сиденье и сел. Движения его были нервными и торопливыми. Совершенно очевидно, он пребывал в страшном напряжении, но пытался не показать этого и держать себя в руках. Он непрестанно грыз ногти, и я заметила, что мускулы у него на щеке судорожно подергиваются. Время от времени он подносил руку к лицу, словно стараясь унять нервный тик на щеке, но это не помогало.
– От моего внимания не ускользнуло, что вы умная женщина, гражданка, – обратился он ко мне ровным голосом, но в тоне его сквозила скрытая угроза. – В данный момент умные женщины являют собой несомненную угрозу для Франции. Я думаю, гражданка, что вы работаете рука об руку еще с одной умной женщиной, гражданкой Роланд, моей соперницей.
Жанна-Мари Роланд была признанным лидером «партии войны» в Конвенте, так называемых жирондистов. Я никогда не встречалась с ней, мы не были знакомы, не говоря уже о том, чтобы вместе составлять заговоры. Но зеленый вурдалак был уверен в обратном. Я ничего не ответила, и он продолжал:
– Вы с гражданкой Роланд замышляете свержение революции. Вместе с нею вы состоите в тайной переписке с мятежниками с Запада. (Он имел в виду вандейских крестьян, которые вот уже несколько месяцев вели вооруженную борьбу против Конвента.) И с нашими врагами австрийцами. – Он по-прежнему говорил негромким голосом, но теперь почти шипел, как разъяренная змея.