Женская война

Ришон напрасно обвинял всех. Говорили только человек сто, прочие молчали, но и эти остальные, задетые за живое словом о подлецах, тоже принялись роптать.

– Послушайте, – сказал Ришон, – не будем говорить все разом. – Если здесь офицер, решающийся изменить присяге, так пусть говорит. Я обещаю, что он не будет наказан.

Фергюзон вышел из рядов, поклонился с чрезвычайною учтивостью и сказал:

– Господин комендант, вы слышали желание гарнизона. Вы сражаетесь против короля, а почти все мы не знали, что нас вербуют для войны против такого неприятеля. Кто-нибудь из здешних храбрецов, принужденный таким образом действовать против своего мнения, мог бы во время приступа ошибиться в направлении выстрела и всадить вам пулю в лоб, но мы истинные солдаты, а не подлецы, как вы говорите. Так вот мнение мое и моих товарищей – мнение, которое мы передаем вам почтительно. Отдайте нас королю, или мы сами отдадимся ему.

Речь эта была принята радостными криками, показывавшими, что если не весь гарнизон, так большая его часть согласна с мнением Фергюзона.

Ришон понял, что погибает.

– Я не могу защищаться один, – сказал он, – и не хочу сдаться. Если солдаты оставляют меня, так пусть кто-нибудь ведет переговоры, но сам я никак не вмешаюсь в них. Однако желаю, чтобы остались живыми те храбрецы, которые мне еще верны, если только здесь есть такие. Говорите, кто хочет вести переговоры?

– Я, господин комендант, если только вы мне позволите и товарищи удостоят меня.

– Да, да! Пусть ведет дело лейтенант Фергюзон! Фергюзон! – закричали пятьсот голосов, между которыми особенно можно было отличить голоса Баррабы и Карротена.

– Так ведите переговоры, Фергюзон, – сказал комендант. – Вы можете входить сюда и выходить из Вера, когда вам заблагорассудится.

– А вам не угодно дать мне какую-нибудь особенную инструкцию?

– Выпросите свободу гарнизону.

– А вам?

– Ничего.

Такое самопожертвование образумило бы заблудившихся солдат, но гарнизон Ришона был продан.

– Да! Да! Выпросите нам свободу! – закричали они.

– Будьте спокойны, господин комендант, – сказал Фергюзон, – я не забуду вас во время капитуляции.

Ришон печально улыбнулся, пожал плечами, воротился домой и заперся в своей комнате.

Фергюзон тотчас явился к роялистам, но маршал де ла Мельере ничего не хотел решить, не спросясь королевы, а королева выехала из домика Наноны, чтобы не видать стыда армии (как она сама говорила), и поселилась в Либурнской ратуше.

Он приставил к Фергюзону двух солдат, сел на лошадь и поскакал в Либурн.

Маршал приехал к Мазарини, думая сказать ему важную новость, но при первых словах маршала кардинал остановил его обыкновенною своею улыбкою.

– Мы все это знаем, маршал, – сказал он, – дело устроилось вчера вечером. Войдите в переговоры с лейтенантом Фергюзоном, но в отношении к Ришону действуйте только на словах.

– Как только на словах? – вскричал маршал. – Но ведь мое слово стоит писаного акта, надеюсь?

– Ничего, ничего, маршал, мне дано право освобождать людей от обещаний.

– Может быть, – отвечал маршал, – но ваше право не касается маршалов Франции.

Мазарини улыбнулся и показал рукой маршалу, что он может ехать обратно.

Маршал в негодовании воротился в лагерь, дал записку для Фергюзона и его людей, а в отношении к Ришону дал только слово.

Фергюзон вернулся в крепость и скоро вышел из нее с товарищами, сообщив Ришону словесное обещание маршала. Через два часа Ришон видел в окно вспомогательный отряд, который Равальи вел к нему, но в ту же минуту вошли в его комнату и арестовали его именем королевы.

В первую минуту храбрый комендант радовался. Если бы он остался свободен, принцесса Конде могла подозревать его в измене, но он арестован, арест отвечает за его верность.

В этой надежде он не вышел из крепости вместе с солдатами, а остался один.

Однако же не удовольствовались тем, что взяли у него шпагу. Когда его обезоружили, четыре человека бросились на него, загнули ему руки на спину и связали их.

При таком бесчестном поступке Ришон оставался спокойным и покорным судьбе. Он был крепок душою, предок народных героев восемнадцатого и девятнадцатого веков.

Ришона привезли в Либурн и представили королеве, которая гордо осмотрела его с головы до ног. Представили королю, который взглянул на него жестоко. Представили Мазарини, который сказал ему:

– Вы играли в отчаянную игру, господин Ришон.

– И я проиграл, не так ли, господин кардинал? Остается мне узнать, на что мы играли.

– Кажется, вы проиграли голову, – сказал Мазарини.

– Сказать герцогу д’Эпернону, что король желает видеть его! – вскричала королева. – А этот человек пусть ждет здесь суда.

С величественным презрением вышла она из комнаты, подав руку королю. За нею вышел Мазарини и все придворные.

Герцог д’Эпернон был уже в Либурне, но, как влюбленный, старик прежде всего поехал к Наноне. Он в Гиенне узнал, как храбро Каноль защищал остров Сен-Жорж, и поздравил Нанону с отличием ее любезного братца, которого лицо (по простодушному признанию герцога) не показывало ни такого благородства, ни такой храбрости.

Нанона не могла смеяться заблуждению герцога, потому что занималась важным делом. Надобно было не только устроить ее собственное счастье, но и возвратить свободу любовнику. Нанона так безумно любила Каноля, что не хотела верить, что он изменяет ей, хотя мысль эта часто приходила ей в голову. В том, что он удалил ее, она видела только доказательство его нежной заботливости. Она думала, что его взяли в плен силою, плакала о нем и ждала только минуты, когда с помощью герцога освободит его.

Поэтому она написала к доброму герцогу десять писем и всеми силами торопила его приехать.

Наконец он приехал, и Нанона высказала ему свою просьбу насчет подставного своего брата, которого она хотела поскорее вырвать из рук его врагов или, лучше сказать, из рук виконтессы де Канб. Она думала, что Каноль на самом деле подвергается только одной опасности: еще более влюбиться в Клару.

Но эта опасность казалась Наноне чрезвычайною. Поэтому она со слезами просила герцога освободить ее брата.

– Это очень кстати, – сказал герцог. – Я сейчас узнал, что взяли в плен коменданта Вера. Вот его-то и променяют на храброго Каноля.

– Как это хорошо! Сама судьба помогает нам! – вскричала Нанона.

– Так вы очень любите брата?

– О, более жизни!

– Странное дело, что вы никогда не говорили мне о нем, до того самого дня, когда я имел глупость...

– Так что же мы сделаем, герцог? – перебила Нанона.

– Отошлем верского коменданта к принцессе Конде, а она пришлет нам Каноля. Это всякий день делается на войне, это простой обыкновенный обмен.

– Но принцесса Конде, может быть, считает Каноля выше простого офицера.

– В таком случае вместо одного ей пошлют двух, трех офицеров, словом, устроят дело так, чтобы вы были довольны, красавица моя! И когда наш храбрый комендант Сент-Жоржа возвратится в Либурн, мы устроим ему торжественную встречу.

Нанона едва не умерла от радости. Ежеминутно мечтала она о возвращении Каноля. Она вовсе не думала о том, что скажет герцог, когда увидит этого незнакомого ему Каноля. Когда Каноль будет спасен, она тотчас признается, что любит его, скажет это громко, скажет всем и каждому!

В эту минуту вошел посланный королевы.

– Видите ли, – сказал герцог, – все устраивается бесподобно, милая Нанона. Я иду к ее величеству и сейчас же принесу обменный картель.

– Так брат мой будет здесь...

– Может статься, даже завтра.

– Так ступайте же, – воскликнула Нанона, – и не теряйте минуты! О, завтра, завтра! – прибавила она, поднимая обе руки к небу... – Завтра! Дай-то Бог!

– Какое доброе сердце! – прошептал герцог, выходя.

Когда герцог д’Эпернон вошел в комнату королевы, Анна Австрийская, покраснев от гнева, кусала толстые свои губы, составлявшие предмет удивления всех придворных именно потому, что они были хуже всего на ее лице. Герцога, человека, привыкшего к дамским улыбкам, приняли как возмутившегося жителя Бордо.