Женская война

– А ваши солдаты! А ваши солдаты! – закричала принцесса с гневом.

– Я не король и не принц, – отвечал Ковиньяк, – но простой капитан, у меня нет ни подданных, ни вассалов, и потому я называю моими солдатами только тех, кому я плачу жалованье. А раз мои солдаты равно ничего не получили, о чем свидетельствует господин Лене, то и получили свободу. Тогда-то, вероятно, они восстали на нового своего начальника. Как тут помочь? Признаюсь, что не знаю.

– Но вы сами вступили в партию короля? Что вы на это скажете? Что ваше бездействие надоело вам?

– Нет, ваше высочество, но мое бездействие, самое невинное, показалось подозрительным королеве. Меня вдруг арестовали в гостинице «Золотого Тельца» на Либурнской дороге и представили ее величеству.

– И тут-то вы вступили в переговоры?

– Ваше высочество, в сердце деликатного человека много струн, за которые можно затронуть его. Душа моя была уязвлена, меня оттолкнули от партии, в которую я бросился со слепою доверенностью, со всем жаром, со всем пылом юности. Меня привели к королеве два солдата, готовые убить меня, я ждал упреков, оскорблений, смерти. Ведь все-таки я хоть мысленно служил делу принцев. Но случилось противное тому, чего я ждал... Меня не наказали, не лишили меня свободы, не послали в тюрьму, не возвели на эшафот... Напротив, великая королева сказала мне:

«Храбрый и обманутый юноша, я могу одним словом лишить тебя жизни, но ты видишь, там были к тебе неблагодарны, а здесь будут признательны. Теперь ты будешь считаться между моими приверженцами. Господа, – сказала она, обращаясь к моим стражам, – уважайте этого офицера, я оценила его достоинства и назначаю его вашим начальником. А вас, – прибавила она, повертываясь ко мне, – вас назначаю я комендантом в Брон: вот как мстит французская королева».

Что мог я возражать? – продолжал Ковиньяк своим обыкновенным голосом, переставая передразнивать Анну Австрийскую полукомическим и полусентиментальным тоном. – Что мог я возражать? Ровно ничего! Я был обманут в самых сладких надеждах, я был обижен за бескорыстное усердие мое к вам, которой я имел случай – с радостью вспоминаю об этом – оказать маленькую услугу в Шантильи. Я поступил, как Кориолан, перешел к вольскам.

Эта речь, произнесенная драматическим голосом и с величественными жестами, произвела большой эффект на слушателей. Ковиньяк заметил свое торжество, потому что принцесса побледнела.

– Наконец позвольте же узнать, кому вы верны?

– Тем, кто ценит деликатность моего поведения, – ответил Ковиньяк.

– Хорошо. Вы мой пленник.

– Имею честь быть вашим пленником, но надеюсь, что вы будете обращаться со мною как с дворянином. Я взят в плен, это правда, но я не сражался против вас. Я ехал в свою крепость, как вдруг попал на отряд ваших солдат и они захватили меня. Я ни одну секунду не скрывал ни звания, ни мнения своего. Повторяю: прошу, чтобы со мной обращались не только как с дворянином, но и как с комендантом.

– Хорошо, – отвечала принцесса. – Тюрьмою вам назначается весь город; только поклянитесь честью, что не будете искать случая бежать.

– Поклянусь во всем, в чем угодно вашему высочеству.

– Хорошо. Лене, дайте пленнику формулу присяги, мы примем его клятву.

Лене продиктовал присягу Ковиньяку. Ковиньяк поднял руку и торжественно поклялся не выходить из Бордо, пока сама принцесса не снимет с него клятвы.

– Теперь можете идти, – сказала принцесса, – мы верим вашему дворянскому прямодушию и вашей чести воина.

Ковиньяк не заставил повторить этих слов два раза, поклонился и вышел, но, уходя, он успел заметить жест Лене, который значит: он прав, а виноваты мы, вот что значит скупиться в политике.

Дело в том, что Лене, умевший ценить людей, понял всю тонкость характера Ковиньяка. И именно потому, что не обманывал себя доводами, высказанными Ковиньяком, удивлялся, что он так ловко выпутался из самого затруднительного положения, в котором может быть изменник.

Ковиньяк сошел с лестницы в раздумье, подпирая подбородок рукою и рассуждая:

– Ну, теперь надобно продать им моих людей тысяч за сто, и это очень возможно, потому что честный и умный Фергюзон выговорил себе и своим полную свободу. Ну, рано или поздно мне это удастся. Увидим, – прибавил Ковиньяк, совершенно утешаясь, – мне кажется, я не дурно сделал, что отдался им в руки.

XVII

Теперь воротимся назад и расскажем происшествия, случившиеся в Вере, происшествия, не совсем еще известные читателю.

После некоторых жестоких приступов, при которых маршал королевских войск жертвовал людьми, чтобы выиграть время, ретраншементы были взяты. Храбрые защитники, потеряв много людей, удалились в крепость и заперлись в ней. Маршал де ла Мельере не скрывал, что если взятие незначительного земляного укрепления стоило ему пятисот или шестисот человек, то он, верно, потеряет в шесть раз более при взятии крепости, окруженной добрыми стенами и защищенной неустрашимым человеком, которого стратегические познания маршал мог видеть на деле.

Решили отрыть траншею и начать правильную осаду, как вдруг увидели авангард армии герцога д’Эпернона, которая шла к армии маршала де ла Мельере и могла удвоить королевские силы. Это совершенно изменило положение дела. С двадцатью четырьмя тысячами человек можно предпринять не то, что с двенадцатью. Поэтому решили идти на приступ на следующий день.

Увидав прекращение работ в траншее, новые распоряжения осаждающих и особенно вспомогательный корпус герцога д’Эпернона, Ришон понял, что его не хотят оставить в покое. Предугадывая, что его опять атакуют на следующий день, он созвал своих солдат, чтобы разузнать их расположение, в котором, впрочем, он не имел причины сомневаться, судя по усердию их во время защиты ретраншементов.

Он чрезвычайно изумился, увидев расположение духа своего гарнизона. Солдаты его мрачно и с беспокойством поглядывали на королевскую армию, в рядах ходил глухой ропот.

Ришон не любил шуток в строю и особенно шуток подобного рода.

– Кто там шепчет? – спросил он, оборачиваясь в ту сторону, где раздавался ропот.

– Я, – отвечал солдат посмелее прочих.

– Ты!

– Да, я.

– Так поди сюда и отвечай.

Солдат вышел из рядов и подошел к своему начальнику.

– Чего тебе надобно, на что ты жалуешься? – спросил Ришон, скрестив руки и пристально глядя на недовольного.

– Что мне надобно?

– Да, что тебе надобно? Получаешь хлебную порцию?

– Получаю.

– И говядину тоже?

– Получаю.

– И винную порцию?

– Получаю.

– Дурна квартира?

– Нет.

– Жалованье выплачено?

– Да.

– Так говори, чего ты желаешь, чего хочешь и на что ропщешь?

– Ропщу, потому что мы деремся против нашего короля, а это прискорбно французскому солдату.

– Так ты жалеешь о королевской службе?

– Да.

– И хочешь перейти в нее?

– Да, – отвечал солдат, обманутый хладнокровием Ришона и думавший, что все это кончится исключением его из рядов армии Конде.

– Хорошо, – сказал Ришон и схватил солдата за перевязь, – но я запер ворота, и надобно будет отправить тебя по последней дороге, которая нам осталась.

– По какой? – спросил испуганный солдат.

– А вот по этой, – сказал Ришон, геркулесовою рукою приподнял солдата и бросил его за парапет.

Солдат вскрикнул и упал в ров, который, по счастью, был наполнен водою.

Мрачное молчание настало после этого энергичного поступка. Ришон думал, что бунт прекратился, и как игрок, рискующий всем на один ход, оборотился к гарнизону и сказал:

– Теперь, если здесь есть партизаны короля, пусть они говорят, и этих мы выпустим отсюда по дороге, которую они придумают.

Человек сто закричали:

– Да! Да! Мы приверженцы короля и хотим перейти в его армию.

– Ага! – сказал Ришон, поняв, что все бунтуют. – Ну, это совсем другое дело. Я думал, что надобно справиться с одним недовольным, а выходит, что я имею дело с пятьюстами подлецами.