Страница 4 из 85
Кстати, и пальто и башмаки были все-таки куплены. На следующий день тетя Женя отнесла в скупку и отдала, по словам мамы, за бесценок, просто как лом, старинные золотые сережки с камушками.
И вот теперь в горах, рядом с раскопом древнего святилища и траншеей газопровода, неподалеку от кромки букового леса, самого, быть может, угрюмого из лесов, под дружески-насмешливым взглядом мальчика Гермеса, который плясал в бликах свечи, празднуя то ли свое двухтысячелетие, то ли воскресение, опять звучали те самые песни. Ничего, казалось бы, особенного. И в самом деле — ничего. Но что-то в этом все же было.
Жизнь песен стала так скоротечна — короче даже человеческой жизни. То, что э т и — негромкие, непритязательные — пережили многих своих шумливых сверстниц, было по меньшей мере знаменательно. И не только пережили, а сегодня подчинили себе, втянули на свою орбиту (пусть ненадолго) по крайней мере еще одного человека — Ванечку, мастера здешней стройки, эдакого землепроходца, кремень-мужика, который слушал их не просто внимательно — сосредоточенно. Так, кстати, слушала — но в исполнении автора, записанными на пленке — и тетя Женя. Он же, этот кремень-мужик, и поставил точку, сказав с виноватой улыбкой, с явной неохотой:
— Ну, мне пора…
Его пытались удержать, соблазнить глинтвейном, который начала готовить Барышня, но он, поколебавшись, сказал:
— В самом деле пора.
Проводить вышли втроем: Зоя, Пастухов и Дама Треф в качестве хозяйки, устраивавшей отвальную. Поглядывая на эту Даму Треф, Пастухов прикидывал: «Сколько ей? Тридцать два? Тридцать пять? Тридцать восемь?» У нее была неторопливая, спокойная, отнюдь не лишенная изящества повадка зрелой, знающей себе цену женщины, рачительной хозяйки дома и матери семейства. Пастухова больше привлекал другой — «спортивный» — тип («поджарые стервы», называл их в минуты раздражения), но сейчас вдруг подумал, что будь его женой эта вот Трефовая Дама, он, право, не расстался бы с ней с такой легкостью, как с бывшей своей женой, особой импульсивной и нервической, поначалу чем-то напоминавшей тетю Женю, а под конец раздражавшей его во всем. Неожиданная эта мысль, по правде говоря, несколько даже смутила.
Провожать пришлось до дороги, которая тянулась вдоль трассы газопровода. Лагерь археологов приютился чуть ниже и в стороне, под прикрытием невысоких скал.
Ветер почти утих, только изредка налетал слабыми порывами. Было свежо. Слева и внизу, в просторной, поросшей лесом котловине, застоялся, закрыл горы по пояс туман, а здесь, на яйле, небо было чисто и даже светло от великого множества звезд. Синему — цвету воды и ночи — вообще свойственна, как замечал Пастухов, особая отзывчивость к свету. На этот раз одних звезд без луны оказалось достаточно, чтобы сделать ночь из густо-синей почти голубой.
Нелепо, наверное, наделять растения, травы благородством либо плебейством, но Пастухов не раз замечал, что сложившееся на вольной воле естественное сообщество трав отличается какой-то изысканной, радующей глаз красотой. Это делается особенно очевидно после вмешательства (чаще всего — грубого) человека. Стоит на лугу или нетронутой степи «наследить» трактору, грузовику, бульдозеру, как в этих следах появляются — откуда и взялись? — лебеда, сурепка, крапива. Так было и здесь: у дороги, у траншеи клочковато рос бурьян, а совсем рядом идешь будто по ковру — густые, целинные травы пружинили под ногами, и это было удивительно приятно.
Пастухов с Дамой Треф шли впереди. Она вдруг коснулась его руки: «Тише…» Подошли Зоя со строителем и тоже остановились. Впереди что-то неопределенно темнело. Вспыхнул фонарик в руках строителя, и вспыхнули в ответ два огненных глаза.
— Олень, — шепнула Дама Треф, но Пастухов и без того уже разглядел голову с ветвистыми рогами.
Прыжок, другой — и олень пропал внизу на склоне.
— Наверное, все тот же, — сказала Дама Треф. — Уже которую ночь приходит…
— Как бы не наказали его за доверчивость, — сказал Ванечка.
— Доверчивость, она расслабляет, — неожиданно для самого себя выдал Пастухов.
— Это из собственного опыта? — словно бы поддразнивая, спросила Дама Треф. Похоже, она тоже отличила Пастухова. Впрочем, немудрено: новый человек. И тут же вполне рассудительно добавила: — Но здесь же закрытые места.
— Для кого закрытые, а для кого нет. Мы же бродим, — опять отозвался строитель.
Они подошли к его одиноко стоящему на дороге мотоциклу.
— Далеко вам? — Пастухов спросил не потому, что так уж интересовался, а просто чтобы показать симпатию, доброе отношение к человеку, и тот, похоже, это понял, усмехнулся:
— Километров тридцать. По такой дороге час тряски. — И вдруг, как это уже было с ним, заторопился: — Так имейте в виду, Зоя Георгиевна. Через две недели. Готовьтесь.
Мотоцикл завелся сразу. Взревел несколько раз, грубо нарушая тишину, и осторожно, будто на ощупь, двинулся по дороге.
— О чем это он? — спросил Пастухов у Зои.
— Собираются испытывать трубы под давлением. Нам на это время надо убраться.
— Что-то больно вы его обхаживаете. Лучший друг советских археологов?
— Хороший мальчик, — возразила Дама Треф. — Влюблен в нашу Нику.
Пастухов понял, что речь идет о Барышне.
— И что же?
Ответа не последовало. Да он и не ждал его. Подумал только: и здесь полыхают свои страсти…
— А вы к нам — развеяться или по делу?
Дама Треф оказалась разговорчивей, чем он ожидал. Пастухов усмехнулся:
— Мероприятие называется — прощание с молодостью.
— Не слишком ли торопитесь?
— Спасибо, вы добрый человек.
— Не такой уж и добрый.
— Могли бы сказать иначе: а не припозднился ли с этим прощанием?
— А вы сами как думаете?
— Может, и припозднился…
В лагерь вернулись не сразу. Вышли на обрывистый мыс, который круто ниспадал к югу, к морю. Впрочем, море только угадывалось. Даже по прямой до него было километров пять, не меньше. Будто пригоршни углей, на берегу мерцали огни. Прямо внизу скопление огней Гурзуфа, затем Артека. Аю-Даг (он тоже не был виден, только угадывался) разрывал эту цепь. Восточнее его мерцала тихими огнями, напоминавшими звездную туманность, Партенитская долина. Ялту и Алушту закрывали отроги поперечных хребтов. Они напоминали контрфорсы, подпиравшие в старинных крепостях главную оборонительную стену. В этих же крепостях (сколько их стояло когда-то на наших берегах!) среди башен обычно возвышался д о н ж о н — мощнейшая из башен цитадели. Таким донжоном высился массив, увенчанный Роман-Кошем. Он был совсем рядом.
Далеко на востоке на пределе видимости вспыхивал временами еще один — крохотный, почти задавленный пространством — огонек.
— Маяк на мысе Меганом? — спросил Пастухов.
— Да! — обрадованно почему-то ответила Зоя. — А посмотри назад.
Позади, на севере, такими же мерцающими звездными скоплениями светились Симферополь и Бахчисарай. А еще дальше, за ними, но гораздо западнее, временами возникал, если присмотреться, еще один и вовсе микроскопический светлячок.
— Неужели Евпаторийский маяк?
— Нет, — сказала Зоя, — на мысе Лукулл.
Пастухов помнил этот рыжий, обрывистый, постоянно подмываемый морем мыс, неподалеку от которого сохранились остатки береговой батареи. Как давно он там не был, и побывает ли еще когда-нибудь?.. С некоторых пор пришло это чувство (не понимание даже, а именно чувство): с годами все увеличивается число мест, где ты никогда уже не побываешь…