Страница 21 из 26
Кожинов легко проходил через все официозные головомойки и никогда не отчаивался. Он был критик и мыслитель моцартианского склада. Шествовал по жизни, как творянин, по-хлебниковски заменивший "д" на "т". Думаю, что если бы его в конце концов выгнали с рядовой должности сотрудника ИМЛИ за какой-нибудь отчаянный радикальный поступок, он бы не стал долго расстраиваться. Может быть, поэтому он никогда и не был зол на советскую власть, что не терпел от неё никаких невзгод, не подлаживался под неё и не укрощал свои мысли. Это все работники ЦК КПСС, журналисты из "Коммуниста" и других идеологических структур оказались, в большинстве своём, в наши дни якобы жертвами советского строя и лютыми антисоветчиками яковлевской пробы, ибо вынуждены были ежедневно себя укорачивать. А Вадим Кожинов, с его лёгкой иронией и вольным творческим поведением, видел в советской власти лишь позитивные факторы для укрепления и народа, и державы, и в результате стал доверенным лицом Геннадия Зюганова. То же произошло и с Куняевым, Тряпкиным, Примеровым, Глушковой… Те, кто не рвался во власть, больше её и ценили…
Поразительно, как легко и изящно после своей смерти Вадим Валерьянович из современников перешёл в историю. Иные, куда более знаменитые и патриоты, и демократы, на другой же день после своей кончины, несмотря на все старания властей или соратников, переходят в сноски и примечания, становятся фоном ушедшей истории, о них забывают не только друзья, но даже родственники. Популярность Вадима Валерьяновича растёт у нас на глазах, книги раскупаются одна за другой. Россия сегодня почувствовала потребность в своих национальных мыслителях. И в одном ряду с Константином Леонтьевым и Аполлоном Григорьевым становится и Вадим Кожинов. Кстати, меня поражает, как по-хамски либералы присвоили себе имя Аполлона Григорьева, почвенника, крутого национального идеолога, он же по взглядам своим для либералов трижды фашист. Либералы сработали на опережение, знали, что придёт время потребности в национальных русских мыслителях, а они тут как тут со своими услугами…
Дай Бог, пронёсет, и народ всё-таки обойдётся на этот раз без их услуг…
Меня радует выросшая за эти годы слава Вадима Кожинова не только потому, что я с большим уважением отношусь к нему самому и к его творчеству, но и потому, что это свидетельствует о народном пробуждении. Без всякой особой рекламы он начинает занимать место Дмитрия Лихачёва в умах русской интеллигенции: тот тускнеет, а кожиновское влияние растёт. Я не собираюсь их сталкивать лбами, каждому — своё, и труды по древнерусской литературе Лихачёва останутся на видном месте в литературоведении, но без почти ежедневной рекламы вдруг оказалось, что никакой общей концепции русской истории и русской культуры, концепции русскости у Лихачёва нет и не было.
А у Вадима Кожинова на первый план нынче выходят не его блестящие работы по теории литературы и даже не его поиск молодых талантов, не формирование поэтической кожиновской плеяды, а его взгляд на Россию, его видение проблем России. Его анализ русского пути. Это — как надёжный фундамент для будущего…
Полностью — в газете «День литературы» N6, 2008
Владимир Личутин ВЗГЛЯД
Говорят, глаза — зеркало души.
Но зеркало лишь отражает, не запечатлевает образы и обратной стороны его не обнаружено. Глаза же выражают, погружают в себя, пропускают сквозь внешние картины и всё узнанное передают в неисповедимую область души, сердца и сознания, где и ведётся бесконечная битва Бога с дьяволом… Глаза сотканы из нервов, они играют от чувств, озаряются светом, когда здоровое нутро, иль наоборот — мелеют, тускнеют, мертвеют, когда хворь уже вплотную угнездилась в человеке и терзает его ежедень.
Но что же такое взгляд? Он же не фотографирует слепо увиденное? Но и глаза не создают взгляда, а лишь пропускают его, усиливают иль ослабляют. Взгляд исходит изнутри через зрак, как сгущённый пучок энергии, и непонятная сила его недоступна расшифровке, как безусловная божественная тайна; так же и слово, и мысль. Взгляд нельзя зачерпнуть пригоршней, измерить метром, взвесить на скалке весов, записать прибором силу его, разъять на волокна, передать на расстояние; непонятно, как синтезируется взгляд, каким образом участвует в его создании душа, сердце и сознание. Но мы уверены, что взгляд существует, как форма энергии…
Именно взгляду в русском поэтическом языке даны десятки обозначений. Взгляд бывает задумчивый и печальный, нежный и ненавидящий, грустный, тоскливый, радостный, любящий, тревожный, мужественный и трусливый, обворожительный, чуткий, честный, презрительный и т.д. Каждый может продолжить этот метафорический ряд. Есть взгляд прямой и косой, искренний и предательский, младенческий и блаженный, боевой и плутовской, взгляд внутренней гармонии иль распада, вопящий о близкой смерти, взгляд мыслительный и промыслительный, взгляд царский и пророческий, колдовской. Взгляд переносит сконцентрированное чувство из областей внутренних во внешние, чувство, которое уже не может держаться в человеке, иначе грудь иль голова его лопнут от напора. И наоборот: извне — в себя. Взгляд — это умышление поступка, знак о грядущем действии иль происходящем переживании… Накладываясь на сетчатку глаза, как на экран, взгляд внезапно обнаруживает огняную, испепеляющую силу, от которой становится страшно иль стыдно за себя. Иль слабость, страх, трусость. Иль богобоязненность и поклончивость. Иль жуткую задумку. Собака на дружелюбный взгляд начинает радостно вилять хвостом. Скотинка от взгляда мясника, пришедшего забивать её, начинает безумно метаться в загородке. Через взгляд, как через беззвучный вопль, человек освобождается от внутренней гнетеи. Взгляд в спайке со словом может привести в безумие массы народу.
…Юрий Кузнецов придавал большое значение взгляду, как скальпелю, направленному не только наружу, но и в себя, чтобы взрезывать, кровавить до муки свое средостение, где в постоянных муках, на скудных почвах сомнений вырастает дерево любви, как "лествица" в небесный рай. Прежде чем взрезать лягушку инструментом ("Атомная сказка"), экспериментатор сначала мысленным безжалостным взглядом рассёк её. Любопытствующий взгляд человека и есть скальпель разымающий. Как знать, быть может зеница глаза и есть то самое игольное ушко в райские Палестины, куда легче пропихнуться верблюду, чем ростовщику и сребролюбцу.
"На сегодняшнюю жизнь смотреть страшно и многие честные люди в ужасе отводят глада. Я смотрю в упор, — говорил поэт Геннадию Красникову. — Есть несколько типов поэтов. Я принадлежу к тем, кто глаза не отводит. Но есть другие типы, которые отводят инстинктивно… Например, для Есенина увидеть нашу действительность было бы подобно тому, как если бы он увидел лик Горгоны, от взгляда которой все увидевшие превращаются в камень, Есенин бы тоже окаменел на месте".
Значит, силою взгляда Юрий Кузнецов сознавал себя выше Есенина.
(Мне думается, что он напрасно отказывал Есенину в отваге. К ростовщику и меняле, схитившему власть в семнадцатом, Есенин оказался волею судьбы и провидения куда ближе, чем Юрий Кузнецов в девяносто седьмом. Кузнецов жил внутренними страстями, погрузясь в себя, а Сергей Есенин дышал одним воздухом с "Горгоной" и с деревенской простотою пытался своими стихами образумить её, хоть каплю божеского вдунуть в злосмрадную грудь и за это был возблагодарён пеньковой верёвкой на шею.)
У Кузнецова были слегка навыкате, широко поставленные глаза жидкой крапивной зелени, иногда они наливались окалиной, кровцою и чисто воловьим упрямством. Взгляд временами был угрюмый иль печальный, грустный иль победительный, по-детски лучезарный иль сумрачный, надменный иль презрительный. Всё зависело от настроения и от тех людей, кто оказался по случаю возле. В редкие минуты за высоким лбом будто зажигалась свечечка, и взгляд Кузнецова, вдруг озарившись, становился радостным, почти счастливым, и тогда Поликарпыч взахлёб смеялся порою над самой пустяковой шуткою и по-кубански, с придыханием, гыгыкал. Смех смывал с лица его оловянный туск, размягчал напряжённость скул и плотно стиснутых губ, словно бы Кузнецов боялся высказать лишнее, особенно обидное, ставящее собеседника в тупик. Кузнецов как бы снимал на время маску и открывал свой истинный, глубоко притаённый лик, но тут же торопливо, с некоторым испугом спохватывался, чтобы не потерять особость. Потому часто разминал пальцами виски и лоб, словно тугая маска натирала лицо. И тут не было никакой игры; постепенно внешнее срослось с внутренним, духовным и натуристым, и всё, от поступи до взгляда, однажды сыгранное в юношеской роли Гения как бы для забавы, стало неистребимой сутью поэта. Театральный грим не удалось, а может, и не захотелось смывать с лица. Но, несмотря на внешнюю породу и вальяжность, картинность мужицкого вида, Кузнецов, отчего-то, напоминал мне неустойчивый хрупкий сосуд, дополна налитый вином, которое жалко и боязно расплескать. Наверное, чтобы победить внутреннее расстройство, душевный дрызг и смятение, надо воспитывать понимание себя, как отмеченного Божиим перстом…