Не знает заката

К сожалению, не думать – не получалось. Я старался и, тем не менее, видел длинные правительственные коридоры, впавшие в немоту, оглохшие кабинеты, где сидят люди, похожие на манекены, глаза у них – плоские, серые, напоминающие раскрашенную пластмассу, движения – словно разрядились батарейки внутри. Никто ничего не понимает. Никто не может ответить ни на один вопрос. И вдруг бесшумно, точно во сне, пол проседает, взбухает облако душной пыли. А когда она наконец рассеивается, выясняется, что нас уже нет.

Конечно, до этого было еще далеко. Счет шел на недели, может быть, даже на месяцы. Небольшой запас времени у нас имелся. И тем не менее, сидя в кресле перед выключенным телевизором, сжимая подлокотники, так что отдавалось в плечах, чуть опустив веки от солнца, которое заполняло квартиру, я слышал, как утекают в небытие последние минуты нашего существования.

От этого и трясла меня лихорадка.

И мое настроение омрачалось еще одним обстоятельством.

Я знал, с кем мне сейчас предстоит увидеться.

Ритуал встречи был выполнен процентов на двести. Мы крепко обнялись, похлопали друг друга по спинам, с размаху пожали руки и долго-долго, будто приклеившись, трясли их, выказывая неподдельную радость. У меня даже хрустнуло что-то в запястье. А потом отступили на пару шагов и как бы заново произвели зрительную оценку.

Димон, над признать, выглядел весьма и весьма. Куда делся прежний тощий энтузиаст, подпрыгивающий от возбуждения и пылающий верой в науку. Не было больше этого энтузиаста. Димон явно поправился, пополнел, посолиднел, облекся в хороший костюм, скорее всего, зарубежного производства, обрел начальственную осанку, позволяющую смотреть на окружающих сверху вниз; горло его стягивала петля галстука, а бледный воротничок рубашки, казалось, был вырезан из пластмассы – такой он был твердый, гладкий, отточенный, без единой морщинки, со строго симметричными уголками. В общем, какой там энтузиаст! Гораздо больше Димон теперь походил на менеджера преуспевающего предприятия, члена совета директоров, члена правления закрытого акционерного общества. Пиджак, впрочем, он тут же снял, но, что характерно, не бросил его небрежно на спинку стула, как сделал бы в прежние времена, а аккуратно повесил на плечики, снял пылинку, убрал в платяной шкаф. Чувствовалась в этом любовь к вещам, которая раньше не проявлялась.

Затем Димон открыл соседнюю дверцу и из бара, блеснувшего отражениями в глубине, достал бутылку, сплошь залепленную этикетками.

– Выпьешь чуть-чуть?

Это «выпьешь», в единственном числе обращения, меня несколько насторожило.

– А ты?

В ответ Димон сделал трагическое лицо и, согнув указательный палец, постучал им по левой части груди.

– Все, моя цистерна закончилась. Уже полтора года – ни капли…

– Что-то рановато она закончилась, – сказал я.

Димон вздохнул.

– Не от нас это зависит. Как стукнуло микроинфарктом… м-да… прошлой зимой… сразу понял, что надо завязывать… Если, конечно, хочешь еще пожить… Ничего удивительного. Вспомни, как мы с тобой кочегарили…

– Тогда давай – и не будем.

Я не стал ему говорить, что тоже – вот уже более пяти лет совершенно не пью. Правда, в моем случае побудительная причина выглядела иначе. Ни микроинфарктов, ни чего-либо в таком духе у меня, к счастью, не было. Просто, вывариваясь до прихода к Борису в своем хилом журнальчике, где всякие сабантуи, как я уже говорил, устраивались по крайней мере два раза в неделю, я успел насмотреться на тех своих московских приятелей, которые не смогли вовремя остановиться. Зрелище, надо сказать, было весьма впечатляющее. Оно подействовало на меня сильнее, чем все затертые рассуждения о вреде алкоголя. И вот как-то после встречи Нового года, очнувшись в десять утра с головой, как будто набитой горелыми тряпками, я выполз на кухню – Светка что-то пробурчала мне в спину – налил рюмку водки, выжал из пластмассового резервуара остатки чего-то шипучего, глянул на это будто со стороны и вдруг твердо сказал самому себе, что – достаточно. Достаточно, хватит, моя цистерна тоже уже закончилась. Если я в жизни чего-то хочу, эти игры надо оставить. Выпил, помнится, всего передернуло, и на цыпочках, чтобы не разбудить Светку, пошел досыпать. Больше – ни капли, нигде, никогда, ни под каким видом. Сначала, разумеется, было не по себе, потом привык.

– Да… кочегарили будь здоров, – согласился я.

Мы начали вспоминать, как тогда кочегарили. Нет ничего лучше подобных воспоминаний. Димон припомнил, как однажды, таким же летом, когда по случаю отъезда жен в отпуска мы несколько дней весьма интенсивно отмечали это событие, то на вторые сутки свободы я, видимо, окончательно съехав, каким-то образом выбрался на крышу через чердак и во всеуслышанье заявил, что отныне буду здесь жить. Дескать, много воздуха, света, небесный простор. Человек должен жить, видя над собой небо. Изображал Карлсона, добавил Димон. Даже пытался, взмахивая руками, перелететь на соседнюю крышу. А поскольку никакими силами увести меня оттуда не удавалось, Димону пришлось срочно притаранить туда очередную бутылку. И затем, дождавшись, пока я полностью отрублюсь, тащить меня, бесчувственного, как полено, обратно в квартиру. После этого он раскопал в чуланчике колодезную цепь метров десять длиной и весьма добросовестно приковал меня за ноги к радиатору батареи. А когда часа через два побежал в магазин за добавкой, то, возвращаясь, увидел, что я с балкона, гремя цепями, взываю к народу о помощи. Внизу уже собралась небольшая толпа. Слышались реплики. Народ мне активно сочувствовал. Хорошо еще не успели вызвать милицию. В общем, пришлось все это обратно расклепывать.

В отместку я рассказал ему, что в тот же период, когда, по-моему, день на третий у нас кончились деньги, мы, естественно, стали искать заначку, которую Димон как человек хозяйственный сделал еще зимой. Он твердо помнил, что сунул ее под линолеум, это точно, вот только как ни стучал себя по башке, не мог вспомнить – куда. Поскольку в целях усиления безопасности дважды потом ее перепрятывал… У меня Лидка какая? Сквозь бетонную стену видит… В результате мы отодрали линолеум сначала в чулане, затем – в туалете, в ванной, в прихожей, частично – на кухне, и прикидывали уже как вынести мебель, чтобы взяться за комнаты, но тут Думон все же сообразил, что мы делаем что-то не то. Оказывается, он действительно спрятал деньги под листами линолеума, но только под теми кусками, которые оставались после ремонта. Они себе спокойно лежали на антресолях. И потом мы еще двое суток приводили квартиру в порядок.

Далее Димон вспомнил, как я чуть было не употребил казанский пятновыводитель. Уже налил себе и ему, даже успели чокнуться, произнеся что-то возвышенное. Димон буквально в последний момент заподозрил неладное. Понюхал стакан, тут его, к счастью, и вывернуло. А я напомнил ему, что пятновыводитель он все-таки выпил. Это как раз перед тем, как снова побежать в магазин. Хотел, наверное, подкрепиться перед дорогой. Я в то время уже сидел на цепи, не мог ему помешать.

Тут Димон несколько засомневался.

– Но я же – живой, – сказал он, для верности похлопал себя по груди и тяжеловатому животу.

– А что тебе будет? – спросил я.

– Ну, не знаю… Как-то это не очень правдоподобно…

За это время в кабинет пару раз заглядывала молоденькая, лет двадцати секретарша и с извиняющейся улыбкой протягивала Димону бумаги на подпись. Треп-трепом, а просматривал их Димон очень тщательно. Одну даже вернул, сделав в углу пометку карандашом: Это – позже. Здесь надо подумать… – Сказал с неловким смешком: Вот так подпишешь не глядя, потом выяснится, что должен сто тысяч долларов…

Я тоже чувствовал себя неловко. Бог с ними, с бумагами, в конце концов нам всем приходится время от времени подписывать какие-нибудь документы. Возраст уже такой. Такое уже положение, когда от тебя что-то зависит. Но если бы мне лет десять назад кто-нибудь предсказал, что Димон, которому у нас в институте прочили чуть ли не Нобелевку, наденет галстук, солидный костюм, бросит пить и будет в итоге заведовать чем-то вроде Дома культуры, превратится в администратора средней руки, то я счел бы, что меня просто разыгрывают. Я помнил, как незадолго до моего отъезда в Москву, мы с ним поздним вечером прогуливались на заднем институтском дворе. Была какая-то морось, в здании, нависавшем над нами горели всего три окна. Голос Димона был с хрипотцой, только это и делало его немного живым. Не понимаю, говорил он, нахохлившись, засунув руки в карманы. Не понимаю, кому и зачем это нужно. Ну – отдадут площади этому бизнес-центру, ну – аренда, налог. Ну, здание, конечно, отремонтируют. Спохватятся через три года – где взять людей?.. Я все равно ведь не отступлю, – негромко говорил он. Пусть увольняют, пусть опечатывают хоть весь сектор. Перетащу оборудование в гараж, буду работать вон там… Глаза у него были, как у сумасшедшего.