Крепостные королевны

— И тебе тоже?

— Только у меня до мажор не белого, а синего цвета. Лазурного, как небо летом.

— А фа мажор какое?

— Ясное, зеленое. А у тебя?

— И у меня, как березы весной!

— Вот-вот, как березы…

Перебивая друг друга, Петруша и Дуня принимаются рассказывать, какими им видятся музыкальные звуки. И вся комната вдруг словно наполнилась этими цветными звуками. Тут и мрачный цвет грозовых туч и багрянец закатов. Золотистый свет солнца и голубая гладь реки. Чуть слышно шелестят серые капли дождя на опавшей листве.

Потом Дуне вспомнилось, какой яркой зеленью иной раз сверкают Василисины злые глаза. Она подошла к клавесину и уверенно взяла сразу несколько звуков. Резкий, диссонирующий аккорд зазвенел в комнате. Чуть сощурив ресницы, Дуня, помедлив, промолвила:

— Еще и таким бывает зеленый цвет, знаешь?

— Да, — сказал Петруша, — бывает. Злой и некрасивый.

— Нет, бывает злой, да красивый. Это еще хуже…

Тут Антон Тарасович, постучав пальцами по крышке клавесина, обрывает их:

— Работать надо. Ну, Дуния, давай! Будем учить арию Анюты.

— Как хорошо-то, Антон Тарасович! Страсть, люблю эту арию. Вот еще и арию Люсиль из Гретри… Думается, пела бы весь день с утра до ночи!

Антон Тарасович поставил на пюпитр ноты. Потом велел Петруше:

— Будешь аккомпанировать на виолончели. Ну, миа амика, начали. Кон брио… как это по-русски сказать? С пламенем… Чтобы жарко было!

Дуня отошла к стене и, подождав, когда окончится музыкальное вступление клавесина с виолончелью, запела.

Так летели дни за днями. Счастливые Дунины дни. И осталось Этих счастливых дней ей уже совсем немного…

Глава третья

На спектакль в Кусково

Из Москвы в Пухово прибыл казачок Афонька. Да не просто так прибыл, а привез письменное распоряжение барина. Барин приказывал Григорию Потаповичу Басову не медля ехать с людьми в Кусково на представление, которое будет в театре его сиятельства графа Шереметева. «А везти на представление надобно тех актеров и актерок, — писал барин, — коим представление это может изрядную пользу принести и стать примером, достойным подражания».

Далее барин обстоятельно отписывал, какие сани надо взять для поездки, каких лошадей запрягать, когда выехать, чтобы поспеть к представлению, а также, чтобы всех одеть поавантажнее, дабы не стыдно было ему, барину, перед людьми графа Шереметева.

«И чтобы исполнено все было точно и без промедления, за что получишь от меня благодарность. Ежели чего не сделаешь, пеняй на себя», — так заканчивалось бариново распоряжение, врученное Басову казачком Афонькой.

Тишь да гладь была в Пухове без барского надзора. Точно все на зимнюю спячку улеглись. Не спеша дела делались, не торопясь разговоры разговаривались…

А тут — этакое наваждение! Афонька в четверг к вечеру прискакал, а выезжать надо в субботу чуть свет. Шуточное ли дело — один день на сборы!

Все славно очумели: забегали, засуетились. Особенно досталось Григорию Потаповичу Басову. С него весь спрос. Если что не так, ему перед барином держать ответ.

Перво-наперво Басов приказал пожарче истопить баню, чтобы люди на совесть вымылись, попарились.

На этот раз дров не пожалели — нажарили баньку вовсю. И воды наносили вдоволь. И щелока было много. И березовых веников сколько угодно: знай хлещи себя, пока силенок хватит. Ну уж и попарились в свое удовольствие! Как под светлый праздник…

Матрене Сидоровне пришлось распроститься со своей лежанкой. Не простое это дело — нарядить девчонок поавантажнее. Платьев в гардеробной — раз, два и обчелся. К тому же в ветхость пришли платьишки. А ведь каждой надо подобрать подходящий туалетец — и чтобы по росту, и к лицу, и не слишком чтобы была ветхость заметна. Не приведи господи, если барину не потрафишь! Клянчить пришлось у хромой Лизаветы, она гардеробной ведает. Лизавета — собака на сене: скупая, жадная. Пришлось ей кое-что посулить, если барин за усердие станет одаривать.

И стряпуха на людской кухне с ног сбилась. У нее работы по горло: нужно людей перед дорогой накормить посытнее, с собой в дорогу дать кое-какой снеди. Неизвестно, накормят ли урасовских у их сиятельства графа. Правда, по всей губернии ходят разговоры о богатых пирах, какие задает граф своим гостям. Говорят, столы у него ломятся от яств, едят у него гости на серебре и золоте, в хрустальные бокалы вина рекой льются. Но и другими слухами земля полнится: в дальних-то вотчинах Шереметева люди мрут с голоду… Так неужто расщедрятся у графа, у их сиятельства, для крепостных людишек? Да притом другого барина?

И конюхам забот хватало: лошадей приготовить в дальнюю дорогу, сбрую пересмотреть, починить. Опять же и сани привести в надлежащий вид, и тот старый дедовский возок с кожаным верхом, и крытые сани, и маленькие, легкие, в позапрошлом году по дешевке купленные. Авось поместятся в них люди, каких в Кусково Григорий Потапович повезет.

А Григорий Потапович, отдаваючи распоряжения, до того измотался за день, что к вечеру даже голоса лишился. Еле-еле жена привела его в разум и чувство — напоила горячим сбитнем.

Ох господи, господи, царица небесная, и надо же свалиться нам на голову такой напасти! Ехать за тридевять земель на какое-то представление! Да на кой это нам!

Выехать надо было в субботу чуть свет, еще до первых петухов. Дуне показалось, что и глаз-то она не успела сомкнуть, а уж в дверь кто-то стал дубасить.

Это Басов прислал человека — велел поскорее вставать да собираться в дорогу.

Полусонных девчонок еле-еле растолкала Матрена Сидоровна. Кого крепким словцом подняла, кому влепила затрещину, а кого просто за плечи растрясла.

Фрося, как стала одеваться, зашлась жестоким кашлем.

— Останься, — шепнула ей Дуня.

Фрося замотала головой: нет, не останется, поедет. Уж как-нибудь.

Увидеть такое, что сроду не видала, очень ей хотелось. Да и Басова боялась — изругает, если не поедет. Но главное пугало: остаться надолго одной, глаз на глаз со своим злым недугом.

Так и не оправилась Фрося после той болезни. Все невмоготу ей было — то в озноб кидало, то обдавало жаром. По ночам мучил сухой и трудный кашель. Иной раз на платке, когда вытирала рот, оставалось пятно крови. Как восковая свечечка таяла у всех на глазах Фрося.

Закутанные, кто во что горазд, они четверо втиснулись в возок с кожаным верхом. Там уже сидели обе актерки-сестрицы — Мавра и Алена, а на самых удобных местах — Надежда Воробьева да Катерина Незнамова. Эти зафыркали — девчонок зачем? И без них духотища, теснотища…

Внутри, оно и правда, душно. Кисло пахло овчиной, и теснота была изрядная. В маленькие четырехугольные стекла, вставленные по обе стороны кожаного верха, еще не пробивался утренний рассвет. Кое-как расселись и покатили.

Для Дуни вся эта поездка была словно во сне. Будто с вечера она крепко заснула и в непробудном сне провела многие часы.

Долго ли они ехали, Дуня не поняла. Надо быть, немало прошло времени. Сперва чуть-чуть начало светлеть в четырехугольном стеклышке — занялась неяркая зимняя заря. Потом ненадолго глянуло и солнце. Но было оно холодное, мглистое. А вскоре его затянуло тучами.

Где-то останавливались по дороге. На постоялом дворе, что ли? Похарчевали, обогрелись, и опять — в возок, и снова — в путь-дорогу.

Вскоре начало темнеть: короток день в декабре! Уже сгустились вечерние сумерки. И если подышать на заиндевевшее стеклышко и хорошенько его потереть рукавицей, закат виднелся багрово-сизым.

— К пурге, — сказала Верка. — Хотите, побожусь? Здоровенная к ночи метель поднимется. Ух ты!

Надежда Воробьева цыкнула:

— Молчи, дурища! Не каркай…

Сестрицы — Алена и Мавра — в голос запричитали:

— Типун тебе на язык — ведь нам назад надо вертаться! Еще и вправду напророчишь… Свят, свят, свят, — обе истово принялись креститься.

Фрося, пригнувшись к Дуниному уху, шепнула:

— Не врет Вера. К ночи задует… — и закашлялась, прикрыв ладонью рот.