Страница 71 из 75
Сравните этот вывод с моим кратким конспектом ответа Майкла (в 1993 году) на вопрос о том, почему он делает то, что делает: «А как же солидарность? Я думаю о той солидарности, которая конструируется теми терапевтами, кто отказывается проводить чёткую границу между собственной жизнью и жизнями других людей; терапевтами, отказывающимися маргинализовать тех, кто обращается за помощью; терапевтами, постоянно осознающими, что, окажись они в такой жизненной ситуации, как те, кто приходит на консультацию, едва ли они сумели бы справиться настолько хорошо».
В 1981 году меня попросили представить Майкла и его коллег на Второй австралийской конференции по семейной терапии, проходившей в Аделаиде, родном городе Майкла. Они представляли свою работу с людьми, имевшими психотический опыт. Я сидел на семинаре и не мог прийти в себя от изумления. Ведь за несколько лет до того я провёл два года в магистратуре в Великобритании, читая все, что только мог найти в то время о семейной терапии. Мне повезло, тогда материалов было немного. И я вспоминаю, как тогда на семинаре меня осенило, что я присутствую при рождении новой школы в семейной терапии. Не знаю уж, что на меня нашло, но после окончания семинара я встали во всеуслышание объявил: «Мы с вами присутствовали при рождении нового направления в семейной терапии». У меня не было в этом никаких сомнений.
В 1983 году мы с Майклом вместе проводили семинар на Четвёртой австралийской конференции по семейной терапии в Брисбене и после семинара ужинали втроём: Майкл, его жена Шерил и я. Не помню уже, как мы дошли до этого момента в разговоре, но мы с Майклом решили стать «побратимами». Тогда ещё такой угрозы СПИДа не было, и кто-то из них предложил смешать кровь... Мне пришлось сказать «пас», потому что я от вида любой крови в обморок падаю, а уж от вида собственной — тем более. Но мы решили, что наши идеи и практики станут нашей совместной собственностью; мы поклялись, что никогда, ни при каких условиях не будем соперничать. И мы были верны данным обетам все эти годы, до самой смерти Майкла. В конце прошлого года мы дали друг другу ещё одну клятву, которую не смогли сдержать. Мы поклялись, что встретимся в апреле в Аделаиде, сядем и задумаем новый проект и новую книгу... и эти дела заняли бы оставшиеся нам до старческого маразма годы. Впрочем, и маразм бы нас не остановил. Я приехал в Аделаиду, как обещал; я был рядом с Шерил и их дочерью Пенни в их горе. Я рассказывал истории о Майкле на мемориальной встрече. Я всегда буду помнить Майкла, моего названого брата, необыкновенного человека.
Я хотел бы напомнить вам об одном из наиболее удачных прорывов в развитии нарративной терапии. В конце 1970-х Майкл опубликовал в престижном журнале «Family Process» статью о своей работе с детьми и подростками, страдающими от анорексии. Майкл тогда работал в детской больнице в Аделаиде. Редактор-консультант этого журнала Крис Биле сообщил мне несколько лет тому назад, что это была первая статья, в которой сообщалось о позитивных результатах терапии этой проблемы. Вскоре после этого замдиректора больницы, очевидно, узнав об этой статье, запретил Майклу работать с семьями, где ребёнок или подросток страдал от анорексии. Ведь Майкл был «всего лишь социальным работником» и в силу этого «не годился для работы, к которой необходимо допускать только именитых медиков и психиатров». Майкл не подчинился этому эдикту и продолжал встречаться с такими семьями — а они были заинтересованы во встречах с ним. Тогда замдиректора велел убрать из кабинета Майкла все стулья. Майкл и семьи детей с анорексией продолжили работать, сидя на полу. Тогда замдиректора издал очередной указ, который, как ему, видимо, тогда казалось, должен быстро заставить Майкла вообще сменить род деятельности: с этого момента Майклу разрешалось работать только с теми детьми и подростками, которым не помогло двухгодичное психоаналитическое лечение от энкопреза, иначе говоря — недержания кала. Вот уж грязная работа так грязная работа! Но замдиректора не мог знать, что он бросил тогда Майклу вызов, — подобно тому как интернатура в государственной психиатрической больнице в своё время бросила вызов Мишелю Фуко. Майклу пришлось перевернуть традиционные психиатрические представления с головы на ноги, и в ходе этого он изобрёл экстернализующие беседы и затем нарративную терапию. Майкл когда-то сказал мне, что достигал успешного терапевтического результата за четыре встречи (в 99% случаев). Это было настолько неожиданно, что Майкл почувствовал себя обязанным (не без свойственного ему хулиганства) опубликовать результаты своей работы под заголовком «О проблеме псевдоэнкопреза» — ведь если бы это был «истинный энкопрез», таких результатов достичь было бы совершенно невозможно!
Майкл привлёк всеобщее внимание к проблеме недержания кала и подверг сомнению то, как эта проблема была сконструирована в культуре, опротестовал нечто, что считалось само собой разумеющимся. Это было настолько неожиданно, что среди одной категории читателей вызвало крайнее недоверие, а среди других — чувство лёгкости и освобождения. Майкл позволил своей работе и её результатам стать критикой того, против чего он сам так протестовал, — критикой превращения людей в проблемы, унижения, умаления и отрицания их человечности. Когда Майкл и его команда работали в Гленсайде (государственной психиатрической больнице, где Майкл много лет проработал на полставки), они взвешивали истории болезни, решая, кого пригласить на консультацию в первую очередь. Если история болезни человека весила два килограмма или больше, его приглашали вне очереди. «Но мы никогда не читали эти истории болезни!» — всегда добавлял Майкл.
Я верю, что Майкл больше всего протестовал против так называемого оценивающего взгляда, профессионального способа рассматривать тех, кто обращается за помощью; именно поэтому Майкл чувствовал такое родство с Фуко. Учёная феминистского толка Мэрилин Фрай называет этот взгляд «надменным, высокомерным». Этот взгляд размещает в центре точку зрения самого профессионала, его мнения, желания и проекты считаются более важными и истинными,- именно профессионал лучше знает и понимает, в чем дело. Высокомерный взгляд, пишет Фрай, позволяет профессионалам «поглощать чужую идентичность». Пациенты, с этой точки зрения, вообще существуют только в той мере, в какой они существуют для профессионала. В свете подобного взгляда люди, обращающиеся за помощью, подвергаются умалению и унижению. Фрай утверждает, что «любящий взгляд» признает независимость другого человека. Это взгляд того, кто понимает: чтобы действительно увидеть другого, надо ориентироваться на что-то иное, помимо собственной воли и интересов. Под любящим взглядом люди, утверждающие, что они знают или понимают нечто, не лишаются права знать и понимать. Любящий взгляд возвращает права и свободы тем, кто был их лишён под воздействием надменного, высокомерного взгляда. Я нисколько не сомневаюсь, что Майкл смотрел на всех вот таким любящим взглядом. Попав под любящий взгляд Майкла, вы начинали чувствовать, что предельно достойны уважения. И это был такой контраст по сравнению с тем ощущением «виноватости», которое чувствуешь под воздействием разных психологических и психиатрических взглядов...
У Майкла был совершенно неповторимый голос и привлекательный своей необычностью словарный запас. Майкл гнул английский язык, как хотел, практически ломая его иногда. Можно сказать, что он намеренно говорил неправильно, создавая новый язык. Множество его лингвистических изобретений ещё не нашли своего пути в Оксфордский словарь английского языка, но найдут непременно. Я уверен, что многие из нас, сами того не осознавая, усвоили разные уайтовские неологизмы — «уайтизмы», — чтобы освежить собственное мышление. Именно посредством поэтичности его языка проще всего оценить новизну и изящество мысли Майкла, его намерение вывернуть язык наизнанку, чтобы стало видно, насколько тот связан с политикой в широком смысле слова.