Страница 40 из 63
О подвохе же с полотенцем упредил нас еще на карантине один старослужащий. Сейчас видать бывалого воина — весь татуировками покрыт. Подошел ко мне. Жилетка моя шерстяная ему приглянулась. "Отдай мне, — говорит, — В дальняк отправляюсь!" Я так понял, «дальняк» — это десант к зерцалоликим, в их измерение. Можно ль было не уважить героя? Отдал я ему жилетку. Сей отважный десантник и предуведомил нас о традиции насчет полотенца на пороге хаты.
Вся жизнь в армии заведена по особому уставу, именуемому армейским Законом или, иначе, Кодексом. И нарушать сей Закон — не моги! За то наказуют без сострадания. Многих уложений Закона не постиг я еще, буду записывать по мере усвоения. Сословные же различия тут упразднены. Был ты в миру дворянского ли, купеческого ли звания — здесь это к делу не идет. В каждой казарме (виноват, хате!) есть воины, которые в авторитете, но авторитет их иным заслужен — боевыми ранениями. Кто больше ранен был — тот и авторитетней. И татуировки у них на груди, числу ранений соответствующие: церковь изображена с куполами, сколько человек ран получил — столько у церкви и куполов. А так — господа благородного происхождения не в большей чести тут, чем простой люд, ежели даже не в меньшей. И самую-то армию нашу называют, оказывается «рабоче-крестьянской». Обращение «господа» — здесь не в обычае. Не уставное оно, не законное. По Закону любой из нас тут именуется «УРКА», что значит: "Участник Рабоче-Крестьянской Армии".
Так что, не угодно ли — пока иные социалисты-утописты мечтают о всеравном справедливом обществе, модель такового общества уже давно, оказывается, построена в славной армии нашего Отечества! На следующей неделе приведут нас всех, вновь прибывших, к Присяге. Ожидаем с воодушевлением.
45 сентября.
Федор.
Здравствуй, Григорий.
Прости, что две недели не писал тебе. Обещаю исправиться!
Тут недавно по даль-вещанию выступал сам Глава. Говорил, что героическое войско наше ведет тяжелые, но успешные бои в измерении зерцалоликих и что близится победа. Но тем агрессивнее становятся действия пришельцев, тем острее борьба… Посему пока еще об окончании войны говорить рано да следует дополнительный налог ввести для пополнения казны, поелику военные расходы прогрессируют. Вот любопытно бы знать, как-то ты мыслишь обо всем об этом? А более всего желал бы ведать, был ли ты уже в сражении? Цел ли? Верую, что цел!
Профессор наш Иван Карлович тревожит меня не на шутку последнее время. Хоть вовсе в лабораторию к нему носу не кажи! Как ни зайдешь, крамольные речи начинаются. До таких предметов касается, что жутко. Все поворачивает на ту стать, что, мол, не так хорошо живет народ в Отечестве нашем, как об том в газетах пишут и по даль-вещанию говорят. Дескать, в провинциях не доедает народ. (Возможно ли?) До того абсурда договорился, что по нему выходит, будто только война с зерцалоликими и спасает Белокаменный от народных возмущений. Мол, пока есть общий враг-супостат, до тех пор в Отечестве худо-бедно единство сохраняется и патриотический дух жив.
Давеча прощаемся с ним, жмет мне профессор руку и речет: "Ежели бы, Федя, зерцалоликих естественным образом не существовало, нам бы их в Белокаменном сочинили! Постигаешь ли, о чем я?" А я одно постигаю: Ивану Карловичу попридержать бы свой язык, а то худо бы не вышло.
Татьяна просила кланяться тебе. Также прощения просит, что давно не писала сама — недосужно, сильно развлечена ныне занятиями в университете. И то сказать — сегодня ведь аккурат середина осени, последний день сентября. Не за горами и сессия.
А в меня, видишь ли, предчувствие какое-то вселилось, что в скором времени увидимся мы с тобою. Не знаю, право, из чего сие предчувствие проистекает — из обещания ли Главы, что война к победе движется, из чего ли иного…
Вечно твой, Федор.
P.S. Хорошая новость: из комендатуры сообщили мне, чтоб письма к тебе возил я не на почту, а, не обинуясь, прямо к ним в канцелярию. Все равно, оказывается, вся корреспонденция, что армейским адресована, с почты в комендатуру пересылается, а уж оттуда — своими армейскими фельдъегерями — по воинским частям. А на пересылку с почты в комендатуру бывает, что и по нескольку дней теряется. Так что отныне буду напрямую в комендантскую канцелярию возить послания свои, и ты их теперь пораньше получать станешь.
Твой Федор.
36 сентября.
Григорий.
Приняли Присягу.
Ох! Едва оклемался. Суров армейский обряд принятия Присяги! Раздеваешься донага, ложишься на панцирную сетку. Накрывают тебя сверху матрацем, да каждый из авторитетных воинов хаты ударяет по матрацу железным ломом! Кому — ничто, а кто и страдает. Один купеческого сословия юноша присягу принимал в нашей хате, Фомой звать — тому Фоме ломом почки отбили. Тут как повезет. Армия! После того имеешь ты уже статус "ломом опоясанного", то бишь — присягнувшего Отечеству. Тут же и имя армейское тебе дают. Кричат: "Хата-роднуха, дай кликуху!" И тут уж — кто какое слово первым выкрикнет — так тебя и нарекут. С этим именем с той поры и живешь, покуда в армии. Иные из-за неумной легкомысленной шутки товарищей имя получают весьма неблагозвучное. И ничего уж с тем не поделаешь — такое и носят. Dura Сodex, sed Сodex. Мне же наречено бысть имя в законном армейском крещении: Губастый. Тут же наносят тебе и партак (татуировку) с армейским твоим именем. Отныне каждый на теле твоем прочесть может, как тебя звать. Спору нет, в армии это удобно, разумно, целесообразно. Опять же, кому суждено в бою пасть — партак на трупе потом сразу покажет — кто таков.
О боях, правда, пока разговору нет. Вечером в день принятия Присяги авторитетные в хате всех ломом опоясанных оделили кружкой чая, по-армейски заваренного, крепкого-крепкого, черного-черного. А на следующий день построили нас на плацу, всех, кто после Присяги ходить мог. Мы уж решили — в бой! Да вышло иначе. На работы повели. Карьер неподалеку — добывается там какая-то порода. Что за порода — опять же, нам не сказывают по причине все той же военной тайны. На вид — руда с серо-желтыми вкраплениями…
37 сентября.
Григорий.
Обрушилась на меня полоса невезения. Мало того, что после Присяги спина болит, да на карьере вымотался, голова кружится и тошнит, так еще и на ровном месте неприятность себе нажил. После работ захожу в хату, авторитетные (они в работах не участвуют, им Закон не позволяет) спрашивают:
— Что, хорошо ль работали? Все ли исполнили, что нарядчик приказал?
— Всё, — отвечаю.
— Точно ли так? За слово ответишь?
(Это уставной вопрос, Кодексом предусмотренный). Я и держу ответ, вроде как, тоже по Кодексу:
— Зуб даю.
Да в зуб и получаю!
— Не по форме отвечаешь! "Зуб даю" — этак в царской армии говорили. В рабоче-крестьянской уставной ответ: "Бля буду!"
Дали мне за этот косяк наряд вне очереди — целую неделю «тузик» из хаты выносить (id est мусорная корзина). Да наказали, чтоб внимательнее был, ежели не хочу близ отхожего места поселиться!
Такая вот жизнь началась у урки Губастого, бывшего дворянина Григория Давыдова.
41 сентября.
Григорий.
Заметил намедни: того молодца, что в день заселения в хату чрез полотенце преступил, так с наряда по отхожему месту и не сняли. Так и живет он и спит рядом с этим местом. Да еще и новый казус с этим же юношею: повадились его авторитетные воины к содомским отношениям приваживать! Вот уж никак не чаял, что наши герои — все сплошь содомиты!
5 октября.
Григорий.
В дневник писать нет ни мочи, ни самомалейшего желания. Да и не о чем писать. Жизнь тяжелая, однообразная. Работаем на руднике. Тошнит меня постоянно, да и прочих всех, кто работает. Сносно живется лишь нашим авторитетам, что церквами с куполами украшены. Этих не тошнит. Вот кабы и мне в схватку с зерцалоликими, да боевое бы ранение получить!