Дни яблок

— Любишь яблоки? — раздалось у меня над ухом. Я обернулся. За мной стояла хрупкая женщина, в чёрном с головы до ног. Красиво очерченные, вздёрнутые к вискам, серые глаза на узком, бледном лице и громоздкое янтарное ожерелье на шее.

— И где они тут? — спросил я и перевесил оттаявшую сумку на другое плечо. — Раньше, кстати, здоровались, как встречались. И во сне даже. Думаю, помнишь… Радуйся, Седьмая.

— Для Саббатея ты плоховато видишь, но радуйся, — ответила она и улыбнулась. Улыбка её мне не понравилась.

— Хм… — нашёлся я. — Или тут есть, на что смотреть, тому, кто видит?

Женщина опустила взгляд. Я подул на витрину. Этим нехитрым трюком обожала пользоваться бабушка. Хотя, в общем-то, это позёрство — рождённые в субботу видят многое без всяких «подую, подую, приколдую».

Я родился в день шестой. И не люблю, когда меня называют саббатеем — мы не евреи, мы просто беженцы, зоркие дети царицы Субботы…

Витрина не обнаружила признаков подвоха, изменился огонёк свечки — он стал красно-зелёным.

— Колдовской огонь, — сказал я. — Вижу его, а яблоки — нет. Гримасы рынка…

Женщина подняла крышку аквариума и дала мне гранат.

— Надо чаще ходить в школу, — заявила она.

— Бегу и падаю, — фыркнул я, ощупывая плод.

— Когда сгорели сады Элиссы, в пламени выстояло одно дерево; завоевателям пришлись по вкусу его плоды. Семена они увезли к себе на родину, а появившиеся плоды назвали «карфагенскими яблоками», — сказала она скороговоркой, в речи слышался странный акцент — словно треск мёртвых ветвей из сгоревшего сада.

— Тот город ведь отстроили, — сказал я.

— Но не храмы, — ответила женщина, — теперь мы скитаемся.

— Да, все мы рассеяны, — согласился я, — но можно и не слушать ветер.

— Как можно не слышать то, что стучит в сердце? — возразила она.

— Мне бы хурму, — старательно избегая ответа, промямлил я, сообразив, что на первый урок опоздал.

— Достаточно и граната, — сердито обронила женщина. — Что это там? — удивленно изогнув бровь, спросила она, указывая пальцем за моё плечо. В руках у неё мелькнула ленточка, синяя — или показалось.

— Гадское лето, — сказал я, не обнаружив за спиной ничего интересного. — А сколько… — Передо мной был пустой прилавок; с краешку примостился помятый в сражениях с молью и коварными змеевиками дядя с торбой белых семечек и тыковками-карафоньками, чуть дальше бабуля в плюше, истёртом ещё при Петлюре, раскладывала по прилавку гербарий из жухлых трав и нервно покрикивала:

— А хто забыл петрушку? Укроп, девочки, селерка, хрин…

И никаких свечек, аквариумов и садов Элиссы.

«Так всегда они, — подумал я, засовывая гранат в сумку. — В новолуние шатаются бессонные, лезут, липнут — и всё-то эти дешёвые трюки. Она, видите ли, исчезла. Тоже мне, Кио поганое. Вот попробуй так в канцтоварах… ну, или в библиотеке — там у всех вообще двойное зрение безо всякой субботы…» И окончательно решил, что в школу я сегодня уже не пойду — опоздал, метель, темно и холодно. Никакого настроения спать на уроке. Я повернулся к лестнице и к школе спиной. Вперёд, вверх, через три квартала к бульвару у станции «Университет». Подальше от сменной обуви, диктанта и химии. Заодно не ждать автобус…

Метро — это целый мир, оно в трудах всегда — даже когда не работает.

Улица, уютно устроившаяся меж огромных доходных домов, вела под горку, и это было замечательно — внизу улицы, под полуоблетевшими деревьями, приятственно расположились кинотеатр и кофейня в нём.

«Ага! — торжествующе подумал я. — Я тут не случайно!»

Под ногами смачно похрустывали порыжевшие пятипалые каштановые листья. По покатой мостовой, напоминающей спину дракона из сказки — фигурно выложенная брусчатка мокро блестела стаявшей крупой, — рыча, поднимался пахнущий хлебом фургон. Я поднял глаза — на портике дома, над вывеской магазина «Подарунки», окутанный дурманом дешёвой парфюмерии и слегка припорошенный первым ноябрьским снежком, сидел надутый грифон — завидя меня, он переступил с лапы на лапу и криво ухмыльнулся — или показалось.

— Я знаю твое имя, — тихонько сказал я; грифон напустил на себя незыблемость. Из подворотни порыв ветра вынес пригоршню листьев и эхо: «Имя… имя… имя…»

Мне стало холодно.

Огромное фасадное окно кинотеатра занимала любовно вырисованная афиша. «Заклятие Долины Змей», — вопили шершавые на вид красно-чёрные буквы.

«Хорошо бы „Змей“ была подпись, интересно, какие у них заклятия», — подумал я и пошёл за билетом.

Стоило мне зайти в помещение, как на город обрушилась мгла — сначала редкие белые мухи лениво поплыли мимо окон, затем зачастили меленькие крупинки, а потом появилось ощущение, что над полуоблетевшими кленами, каштанами и ещё помнящей ленивую октябрьскую прохладу черепицей вспороли подушку. Машины и люди пропали из виду вовсе. Кассирша выскочила из своего стеклянного закутка и, шелестя самовязом с помпончиками, просеменила к двери.

— Какой ужас! — раскачиваясь словно болванчик, пробасила она. — Ещё вчера ходили в плаще… Кошмар!!!

Затем она вздохнула и спросила:

— Что вам, мальчики?

Я оглянулся. Не считая подозрительного растения в огромной кадке, в помещении были я и она, никаких «мальчиков» не было и в помине.

— Мне бы билет на девять двадцать пять, — переминаясь с ноги на ногу, сказал я.

Кассирша осмотрела меня с подозрением:

— А почему ты, собственно, не на уроке? — спросила она, заходя в кассу.

— У меня подсменок… — быстренько приврал я.

Кассирша посмотрела на меня ещё раз и сурово сказала в микрофончик:

— Семисят.

Я аккуратно выложил в чёрный ковшик рублёвую купюру.

— Тридцать сдачи! — сообщила мне потрясающую новость кассирша. Чёрный ковшик вернул две серебряные монетки и синий, перемазанный штампами, листик билета.

«11 ряд 1 место», — прочитал я и вышел из касс. Мело́.

Кто-то дёрнул за ремень сумки, я обернулся, позади меня никого не было — пустая улица, ослеплённая первым снегопадом. Я вошёл в холл кинотеатра — там было пусто, тихо и тепло, пахло кофе — на втором этаже была точка, где варили кофе и подавали — о, ни с чем несравнимый шик — молочный коктейль, не в плебейских майонезных баночках, а в высоких стаканах с каёмкой-радужкой, и смеяться тут не над чем.

До сеанса было ещё добрых полчаса, жужжание блендера звало меня наверх — к красивому стаканчику с трубочкой, шапкой молочной пены и шоколадной посыпкой.

Я поспешил вверх по крапчатой лесенке из искусственного мрамора, модной в архитектурно легкомысленных шестидесятых, и мне показалось, что за спиной кто-то шаркнул ногой и хихикнул. Я обернулся. Хотя твердо знаю — оборачиваться скверно вообще, а в эти дни — опасно; позади шагает смерть. В этот раз смерти за спиной не оказалось. За спиной вообще никого не было — абсолютно пустой лестничный пролёт.

Я поднялся в фойе. Впереди исходил ароматами кофе, шоколада и молочного коктейля высокий шинквас киношной кафешки. За стойкой тощая девица тыкала пальцами в пузатую кофемолку-кофеварку, похожую на небольшой танк. Кофейные зёрна утягивались вниз, в воронку, отчаянно хрустели и становились основой для всяких там «двойных половинок». Я влез на высокий тёмно-красный стул.

Кофемолка перестала рычать, тоненько прожужжала и затихла.

— Помолола, собака, — удовлетворенно сказала девушка. — Так, мальчики, слушаю вас…