Страница 3 из 160
Седые волосы госпожи скрыты шалью, глаза темны и бесконечны, словно слёзные осенние вечера. Скоро-скоро, цепляясь за царапающие небо шпили, наспех подлатанные гремящей жестью крыши, за портики доходных домов и картуши колоколен, оскальзываясь на верных солнцу куполах, спустится она к нам. Холодными старческими пальцами ощупает горчичного цвета стены. Громыхнёт водосточными трубами, поскрипит балками на чердаке, стукнет в переплёты окон. И в саду, под облетевшей и растерянной бузиной, укрытая тёмной своей накидкой (шерсть чёрных овечек связана в самые безлунные ночи, тьма пелены усыпана совиными перьями и выстлана кошачьим пухом), раскроет Старую книгу, полную морока, забытых слов и кратких строк. И никаких обещаний…
Скоро пойдёт первый снег над холмами и рекой. Уцелевшие флюгера возвестят ветер. Непременно северный.
Время перебрать орехи в корзине, время перемотать клубки красной и серой шерсти, время выбрать самые красные яблоки, время согреть вино, время зажигать свет пораньше, время остановиться и ждать…
Пора достать перчатки и шарф.
I
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. 1-е послание к Коринфянам, глава 13
Осенние сумерки надолго — воздух прохладный, влажный и с дымком.
С пяти пополудни в свет определённо добавляют чернила, постепенно помешивают, и вот: закат краток, вечер в ночь — мгновение, и уже затеплились светляками окна. Ни птиц, ни слов — лишь эхо, ведь в полумраке людские речи тише, а неумолчные серпокрыльцы-стрижи ещё засветло унесли звонкое лето за море и даже дальше. Трамваи — и те звенят вполголоса, осторожно пробираясь сквозь сияющую увяданием листву. Жёлтыми звёздами стремится она вниз, поодиночке и стайками, не оставляя времени загадать желание — даже и простое.
Летний воздух ленив, в нём, как в янтаре — всё замирает, зреет, ждёт. Осень же даёт течь — почти незаметную, по капельке: тёмная вода, дурная кровь сквозь пальцы — невозможно не пойти ко дну, всего верней — двойному…
Такое место в любое время. Будет случай — будет разговор, а сразу не скажу — не знаю. Огонь и зола, избави од зла — произнеси, и увидишь всё как есть: под ногами жар и пекло, вверху рай и серебро, а град золотой посередине мира — чтобы войти, надо подняться. Это классики. Мелом на асфальте, у Зáмка — почти с него наша улица и начинается, чтобы закончиться Брамой, то есть воротами, и, словно ей этого мало, называется она Пробитый Вал.
Почти всё это выдумки, шёпоты, сплошное враньё с неясными следами трамвайных путей на мостовой. Неизвестно в точности, как на самом деле и по-настоящему, но из всего перечисленного ничто своего имени не носит. «Взаправду», как говорит кое-кто, ничего подобного — ни замка, ни ворот, ни вала. Лишь рай и пекло на асфальте. Такое место в любое время.
Зáмок — бывший доходный дом с тесными коммуналками, узкими окнами, тяжёлой деревянной дверью в арке и шпилястой башенкой-эркером в верхнем этаже, от неё-то и случилось имя. В наличии и ворота. Правда, в самом начале, перед замком. Две параллельные стены-руины, скреплённые крест-накрест железными штырями. Поверх старины воссоздали недавно образ, не пожалев бетону — теперь врата во вратах, скрыто не забыто, одно в другом, инклюзия. Хотя относятся они к нашей улице частично, та брама в конце её — кафе, пропахшее черносливом ещё при Хрущёве. Само имя улицы — полуправда — единственно верная. Имя прилипчиво.
Некогда, давно, в старое время, задолго до царя, трамвая и Никиты Сергеевича, на месте улицы действительно был вал — защита, крепость, оборона. Сплошь глина, камни, песок, клети из сосновых брёвен — все эти заборола, башни, галереи, со стороны поля белёные. Сама улица в те поры тропилась где-то у корней стены, у самого основания Вала, что и позволяет некоторым несознательным до сих пор называть её Подвальной. Тогда, давно, она вела от одних ворот к другим и дальше — за город, на рынок — где торговали лошадьми, упряжью и сеном. По ней сновали люди, проходили годы, столетия, и время шло им вслед.
Давным-давно, студёной зимою тот самый подобветшавший Вал пробили. Город пал. Вражье войско, ворвавшись внутрь, сожгло всё, что не унесло, жителей перебили.
Однако улица не пропала — получила ничем не ограниченный доступ к пробоине, вырвалась наружу, стала расти и обживаться людьми и домами. Не пропал и рынок в конце её, новые люди на нём всё так же торговали дровами, лошадьми и сеном. Долгие годы, утаптывая и подминая под себя колоды, клети и валы княжих укреплений, улица росла, ширилась, крепла заезжими и здешними — пока, наконец, вместо Подвальной не сделалась Пробитым Валом, окончательно выпрямилась, окрепла и расширилась, чтобы крепко-накрепко связать Сенку — рынок конный и сенной — с остальным городом. Скорее всего, именно тогда она начала привирать — понемногу, чуть-чуть, слегка скашивая глаза, как и положено всем, кто любит перемену имени. Многие тут у нас, из этих — столетней давности и старше, косят глазами и скрещивают пальцы, (если, конечно, они у них есть), когда клянутся: «Рыба-карась, игра началась».
— Пошёл снег, — сказала мама, глядя в окно, — что-то рановато. Впрочем, вчера у меня болело сердце, верный признак. — И она вышла из комнаты.
Я, стоя у окна, допил горький чай и задумчиво уставился на тонущий в мелких и густых хлопьях сад Артиллерийской школы. Провел рукой по раме.
— Рановато, — сказал я сам себе и уколол палец о предательский гвоздь. Не сильно. Тогда показалось, что случайно. За окнами было темно.
«Нет, в школу сейчас не пойду. Сегодня… — решил я, выйдя из гулкого подъезда под колючий снег, — вообще никуда не пойду. Вернусь. Нет, кто-то стуканет, обязательно…»
Шансов для долгих раздумий было мало — дул ветер, швыряя в лицо «крупку». Сумка моментально задубела и стала тяжелее.
«Ну, спущусь хотя бы вниз, — уговорил я себя, — к школе. Куплю хурму по дороге и ещё изюм, может быть, а там посмотрим, да».
Против ветра и крупы, я добрёл до рынка, прошёл около семи его дверей и спустился вниз по монументальной лестнице. Близ подножия её, в яме — самом подходящем месте — располагалась моя школа.
Лестница: серая, гранитная, пологая — сто ступенек, три площадки, — соединяла вышележащую Сенку и притаившееся внизу кафе «Глория», прихватывая основанием своим перекрёсток, остановку автобуса и укромный павильончик с бесхитростным названием «Вода». В нём я и решил переждать внезапный снег и первый урок заодно.
Летом в павильоне спасались от зноя люди и несколько автоматов с минералкой. Иногда приторговывало сладкими брикетиками вечно закрытое окошко в стене, с надписью белым по синему «Морожено». Зимой и осенью павильон пустовал — автоматы и окошко загораживали деревянным щитом, у которого несознательные граждане с юга продавали сухофрукты, а такие же местные граждане — картошку, «квасолю» и внесезонные семечки. Во все времена года в «Воде» пахло солодом и специями, я люблю этот запах, а особенно — как пахнет хмели-сунели.
Рядом со скромной хурмой, сложенной аккуратными горочками, в чемодане с клетчатой изнанкой стоял аквариум. В нём, подобные сокровищам, громоздились гранаты: целые — сафьяновые на вид, и разломанные на три части — являющие миру пурпурные внутренности. Рядом с гранатами горела маленькая свечка, её огонек тускло отражался в каждом из зёрнышек. Я засмотрелся.